ВЕРНОСТЬ

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ В МАТРОССКИХ ТЕЛЬНЯШКАХ

Наводчик станкового пулемета Михаил Скворцов, пристроившись у пролома в каменной стене, читал письмо, полученное из дома. Припухлые губы, над которыми темнели редкие мальчишеские усики, подрагивали от улыбки. И вдруг он запрокинул голову, закатился звонким смехом.
- Чего гогочешь?- спросил Николай Удалов, второй номер расчета. Он сидел на железной бочке по другую сторону узкого рваного пролома, в который был выдвинут ствол "максима", и неторопливо набивал патронами пулеметную ленту.
- Выдает моя бабка!..- проговорил, вытирая слезы, Скворцов.- Ну и бабуся! Ты послушай, Колька, что пишет... "Начальство, внучек, слушайси, да только головушку куды не следоват не толкай. Все норовишь наперед других. Мало на табе в колхозе воду возили... И опять же обувку береги, хоть и казенная. Обувка на тебе горит, как на огне, а всякая простуда от плохой обувки. Сообщи, не забижают ли тебя, сироту, отпиши все как есть, не таись. Ты, тихоня безответная, в мать-покойницу уродился, а я управу и на самого главного генерала найду..."
- С характером, однако, твоя бабуся!- усмехнулся Удалов.
- Добрая... Самой доброй матери добрее! А дед у меня другой, дед строгий. У-у! Но справедливее его не встречал человека...
Михаил Скворцов остался без матери, когда ему не было года. Девятилетним потерял отца. Воспитывали его дед и бабушка. Бабка Фекла Андреевна жалела сироту, и самый лучший кусок ему, и ласку. Жили они в волжском селе Дубовом, а школа-семилетка - в Остро-Луке, в семнадцати километрах. Приходилось на зиму определяться на квартиру к чужим людям, интернатов в то время не было. Фекла" Андреевна каждую неделю, а то и два раза на неделе приходила в Остро-Луку, даже в самый лютый мороз. Не обижают ли ее внука чужие люди, сыт ли? Всегда с узелком приходила, с любимыми его пирогами... Дед не баловал мальца. Уму-разуму учил строго. В десять лет парнишка уже запрягал коня. С двенадцати работал в поле. Весной, в посевную, прицепщиком. Начался сенокос - опять ему работа: сено ворошить, копны возить. Об уборочной поре и говорить нечего: хлеб возить надо, картошку и свеклу копать, огород вспахать...
Детства-то и не видел. Но Михаил не в обиде на деда. Время трудное было, а у стариков помощник он один. Да разве Это плохо- чувствовать себя работником, видеть уважение со стороны односельчан? Он не раз слышал, как люди говорили: "Хороший, работящий внучок у Василия Федоровича, весь в деда вышел; и костью крепок, и характером надежен..." Это верно: в деда он уродился, в него коренастый и кряжистый, настоящий "дубок" (у них в селе все крепыши, недаром, видать, и село так названо - Дубовое) и характера спокойного, твердого; Дед Василий Федорович - в селе об этом знают, ни разу в жизни слову своему не изменил. Что сказано; то и сделано. Живет по совести, честно и внука этому научил: твердому слову, любви к работе, к земле.
Прочитав письмо и бережно, спрятав его в карман гимнастерки, Михаил Скворцов проговорил со вздохом:
- Как-то им без меня!.. Очень хорошие они, мои старики. Только теперь, может, по-настоящему понял и оценил деда. Многим обязан я ему, Коля. Крепко держал он меня, крепко и на ноги поставил...
Разговор прервал резкий, зычный голос командира взвода:
- Рота!.. Смирно! Товарищ гвардии майор...
- Вольно!
В проеме двери, вырванной взрывом вместе с косяками, стоял начальник разведки дивизии майор Ситник. В большом полуподвале, где разместилась рота, было темно: окна закрывали груды разбитого кирпича. Майор минуту-другую стоял в проеме двери, напряженно щуря глаза, всматривался в матросов, сидевших кучками вдоль облупленных, в пятнах сырости стен. Они были в солдатских шинелях, стеганках, но майор знал, что это матросы.
В самый разгар боев за Сталинград на Волгу прибыла бригада моряков Тихоокеанского флота. Первое время они дрались, как пришли, в бушлатах, и бескозырках. Дрались по-матросски яро, лихо, шли в атаку во весь рост, грудью бросались на огонь. Фашисты прозвали их черной смертью.
Потом матросы-тихоокеанцы влились в состав стрелковой дивизии. Морскую форму сменили на солдатскую: на земле в солдатском обмундировании воевать лучше, удобнее. Только с тельняшками моряки не расстались - и теперь в них.
Когда глаза привыкли к полутьме, начальник разведки прошел в середину низкого зала, присел на деревянный ящик, окованный по краям железом,- тут, в полуподвале, служившем складом, было много ящиков,- свернул цигарку, закурил.
- Давайте поближе, товарищи, разговор есть.
Матросы поднялись без спешки, расселись вокруг майора, кто на ящиках, кто на бочках, кто прямо на бетонном полу.
- Разговор, товарищи, у нас серьезный...- начальник разведки замолчал, потер кулаком подбородок. Его крупное, тяжелое лицо, потемневшее от ветров, морозов, усталости, казалось суровым. Майору сорок лет, а можно дать и все пятьдесят. Сильный выпуклый лоб прорезали глубокие складки. Поглядев на матросов, спросил:
- Слышали, какие дела в разведывательной роте? Две группы с задания не вернулись. Две... двадцать пять человек...- Майор опять потер кулаком подбородок.- Пополнять надо разведывательную роту. С этим вот и пришел к вам...
- Какой может быть вопрос, товарищ гвардии майор? - громко сказал сержант, сидевший напротив Скворцова. Даже в полутьме было видно, как горячо, дерзко светятся глаза на его сухом горбоносом лице.- Надо идти в разведку? Идем в разведку! Какой вопрос?! Скворцов поддержал:
- Верно, Камо. Коль требуется, какой разговор-Имя у сержанта другое: Арташес. Но еще до Сталинграда, на корабле, товарищи стали называть его Камо. Арташес был земляком бесстрашного, легендарного революционера Камо, с восхищением, с гордостью рассказывал о нем матросам. Но не только поэтому его окрестили Камо. Арташес был отважен, ловок, находчив и, несмотря на горячность, свойственную кавказцам, необыкновенно терпелив. Жги его - не вскрикнет. В одном бою пуля до кости распорола ему руку, кровь хлестала ручьем, но Арташес даже не поморщился. Отстранил санинструктора: пустяки, дорогой, пустяки! Перетянул руку матросским ремнем выше раны и вместе со всеми пошел в контратаку. Так и не вышел из боя. На боль не жаловался, хотя рана была глубокой. Только во сне стонал.
По возрасту Камо в роте старший. Четыре года отслужил на флоте. И в партию его приняли первым...
- Я знаю, товарищ сержант, что вы и все ваши товарищи готовы пойти на любое опасное дело,- ответил майор.- Но разведка... Понимаете, тут одной удали, одного порыва мало. Тяжкая работа. Пожалуй, больше упорства, терпения требуется, чем смелости. Во всяком случае, не меньше... Ну и мастерства, разумеется. Это уж само собой...- Майор помолчал, медленно повел головой, всматриваясь в лица матросов, которые тоже глядели на него. - Скрывать тут нечего: хочу взять в разведроту из вас, моряков. В деле вас видел... Но не хочу, чтобы вы обманывались. Пусть никого не прельстит слава разведчика. У нас только одно преимущество: лазить под самым носом у противника, работать в его расположении, в его тылу и больше шансов погибнуть... Так что пусть каждый хорошо подумает...
Камо резко поднялся.
- Хорошо подумал! Пишите...
- И меня. Удалов Николай...
- Дегтярев Владимир...
- Товарищи, я просил подумать!
- Подумали, товарищ майор! Пишите... Петр Коровин, младший сержант...
- Иван Видякин...
- Кульчитский Евгений...
Вся рота вызвалась идти в разведку.
Майор, побеседовав с каждым, отобрал четырнадцать человек.
Когда записывал Михаила Скворцова, усомнился. Остановив на нем взгляд, посмотрел пристально в спокойные, мягкие глаза, светлые, как небо в ясный день, отложил карандаш.
- А ну, попробуем силенку! - Майор уперся локтем в ящик и разжал ладонь для схватки. - Давай!
Скворцов в нерешительности поглядел на товарищей.
- Смелее! - Камо подмигнул ему.
- Давай, давай! - торопил майор.
Скворцов скинул стеганку, в которой казался мальчишкой, расстегнул ворот гимнастерки, обнажив сильную шею и тельняшку. Затем неспешно устроился против майора, с робкой улыбкой глянул ему в лицо и вдруг порывисто, цепко схватил ладонь. Их руки задрожали от напряжения. Майор так стиснул зубы, что на скулах буграми выступили желваки. А Скворцов продолжал улыбаться своей застенчивой улыбкой, его лицо не выдавало напряжения, хотя он жал на руку майора изо всех сил. Начальник разведки глядел матросу в лицо. "Силенка у тебя, парнишка, есть, а хитрость?" Он ослабил нажим, отвел руку назад, чтобы затем резко рвануть, но Скворцов опередил его, круто двинул литым плечом, прижал руку майора к ящику.
- С виду не больно крепкий, а силен! - Начальник разведки подвигал занемевшими от напряжения пальцами, поморщился.
- Извините, товарищ майор,- виновато сказал Скворцов.
Усомнился было майор и в Иване Видякине.
- С вами, товарищ, подождем...
- По какой же, извините, причине? - Видякин, могучий, костистый, требовательно глядел майору в лицо.
- Не можем взять всех. Разрешено отобрать двадцать восемь человек. Четырнадцать в первой роте и в вашей, следовательно, четырнадцать.
- Но почему, однако, отставили меня? Не его, не его, не его, а меня?
- Если настаиваете - отвечу. Они ребята холостые, а вы - женатый. Дети у вас...
- Так что из этого? У многих, кто воюет, дети, у большинства!
- Я предпочитаю брать в разведку холостых парней. Им легче на смертельный риск идти. Все-таки легче. Согласны?
Видякин минуту молчал, думал. Потом решительно, даже со злостью, ответил:
- Нет, не согласен с вами, товарищ майор! Если по-вашему рассуждать... В ком ответственности больше - в холостом парнишке или в отце, который о семье своей думает, о жене, о детишках своих, что с ними станет, если фашисты... Пусть вот они, матросы, вам скажут: щадил себя когда Видякин или нет?
В глазах Видякина была такая обида, что Скворцов, обычно застенчивый, заговорил с горячностью, даже резко:
- Это несправедливо, товарищ гвардии майор! Матросом Ведякиным вся наша рота гордится... И в разведке он уже действовал... Почему ты молчишь об этом, Иван? Товарищ гвардии майор, Видякин добровольно с полковыми разведчиками в тыл врага ходил. Двух языков они привели... Если хотите решать по справедливости, так Ивана Видякина первым надо зачислить в разведку!
Майор выслушал Скворцова и, поглядев на матросов, ждавших его решения, кивнул.
- Хорошо, запишем двадцать девятым. Надеюсь, комдив утвердит...
Время показало, что начальник разведки сомневался напрасно. Видякин стал одним из лучших разведчиков, самых надежных и отважных.
Двадцать девять влились в разведроту после разгрома немецко-фашистских войск в Сталинграде, когда развернулось мощное наступление наших армий. Матросам не терпелось испытать себя в новом деле, но начальник разведки дивизии категорически запретил посылать их на задания.
- Работать начнут тогда, когда научатся работать!
Командир роты старший лейтенант Тувалькин, до войны пограничник, был опытным, сильным разведчиком, отличались высоким мастерством командиры взводов и групп, однако майор Ситник счел необходимым лично заняться подготовкой матросов. Терпеливо учил их искусству разведки, умению наблюдать, обнаруживать противника по едва угадываемым признакам, правильно использовать местность для скрытого проникновения в стан врага, находить мины и преодолевать заграждения, разгадывать всевозможные "сюрпризы", которые противник применяет в обороне и наступлении, - одним словом, всему, что составляет сложное мастерство разведчика, позволяет ему выполнить задание и уцелеть. Сам мастер спорта, начальник разведки с особым старанием обучал молодых разведчиков искусству ближнего боя, борьбы.
Объяснив тот или иной прием, он отрабатывал его затем с каждым в отдельности. Михаил Скворцов, оставшись один на один с майором, тушевался. Он знал его стремительную и железную хватку, боялся кинуться, сойтись вплотную. Майор возмущался:
- Не разведчик, а мокрая курица! Ты же уже дважды мертв... Налетай смело! Смело, черт возьми!
Он старался разозлить тихого Скворцова, вызвать гневный порыв. Скворцов бросался на майора, но тут же получал сильный удар и отскакивал. А тот гремел:
- Работай! Прорывайся! Захватывай! Разведчик ты или нет, черт побери?!
Скворцов яростно кинулся, но тут же оказался на земле.
Сильный, весь из мышц - гимнастерка туго облегала его крутую, могучую грудь,- майор со спокойной улыбкой глядел на Скворцова, медленно поднимавшегося.
- Так, работать стал решительнее. Теперь отработаем прием на обезоруживание... Нападаю я, ты обороняешься. Ножом бей. По-настоящему!
- Не понимаю...
- Выхватывай нож и бей. Что непонятного-то? Не бойся, до смерти не убьешь...
Майор рванулся, прыгнул на него, но Скворцов, используя прием, резко отскочил в сторону и выхватил нож, однако в ту же секунду майор схватил его за руку, и кинжал упал в траву.
- Что же ты рукояткой нацелился? - усмехнулся майор.- Я же сказал: ножом бей! Ничего, Скворцов, у тебя пойдет. Ты сильный. Думаешь, я забыл, как тогда гнул мою руку. Ловкости, хитрости только побольше... Гляди, матрос, как надо работать! Я же предвидел, что ты отскочишь, по первому движению определил - вправо... Повторим!
Когда кончилось занятие, вся грудь, руки у Скворцова были в синяках.
- Больно? - в строгих глазах майора улыбка. - Это хорошо, Скворцов, скорее научишься...
Вместе с мастерством приходила уверенность. Скворцов и его товарищи, упорно работая, убеждались: если ты ловок и быстр, способен работать расчетливо и точно - враг не страшен, не страшен, если даже обнаружит тебя: своя автоматная очередь или граната не дадут ему открыть огонь, упредят.
Скворцому крепко запомнились слова майора Ситника, сказанные перед тем, как он "благословил" матросов на первое задание:
- Будем здраво рассуждать, прежде чем решиться на что-либо: приняв решение, никогда не будем менять его. Упорством можно добиться всего. Всего! Между прочим, не мои это слова, Стендаля, но слова точные...
Как надо понимать сказанное? К каждому заданию готовиться серьезно, внимательно. Все продумать, все предусмотреть! Главное оружие разведчика - мысль, ум. Ну а когда начал действовать - действуй решительно, железно. Упорством всего можно достигнуть, это точно. Но только не слепым, не слепым упорством!.. Если видишь, что обстановка изменилась,- по обстановке и соображай, по обстановке действуй. Но цель свою, цель - достигай! Во что бы то ни стало!

ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

Скворцов оказался в группе опытного разведчика Ивана Земницкого. Вообще-то он был моложе других, даже на год моложе Скворцова, которому только исполнилось двадцать, но пришел в разведку в первые дни войны и поэтому считался "старым разведчиком". В ту пору, когда их свела война, в начале сорок третьего, он уже был награжден орденами Ленина, Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды. Воевал Земницкий (Старшина Земницкий дошел до Кенигсберга, был награжден девятью орденами, в том числе тремя - Красного Знамени.) на редкость, до удивления удачливо. Никогда, ни разу не возвращался из расположения противника с пустыми руками. И ни разу не был ранен, если не считать "царапин", легких ранений, когда и в медсанбат не попадал.
Подружились они почти с первого дня. Внешне такие разные. Скворцов голубоглазый, волосы как лен, мягкая, задумчивая улыбка. А Земницкий цыганист: лицо смуглое, аж коричневое, темные глаза светятся хитровато, бедово. Но вот душевностью, добротою они сошлись. И оба оказались книголюбами. Земницкий даже на фронте умудрялся добывать и читать книги, русскую классику. Из Лермонтова он читал на память не только стихи, но и целые страницы прозы, особенно любил "Тамань". Больше всего и говорили они о книгах, о любимых героях. Но это были беседы, когда каждый открывал свое понимание жизни, свою душу.
В Земницком Скворцова привлекала высокая душевная чистота, наверное, привлекала даже больше, чем его отвага, храбрость, блестящее мастерство. Никто не слышал от Земницкого бранного слова. Он и голоса-то не повышал на подчиненных. Самый сильный разведчик, он никогда не подчеркивал своего превосходства. Обучая новичка, старался говорить на равных: "Я бы сделал вот так... Сподручнее, верно? Вот и будем так действовать!"
Как говорили шутники, девчата влюблялись в Земницкого "оптом и в розницу". Общительный, веселый парень, он частенько приходил к девчатам в роту связи, в медсанбат. Любил пошутить с ними, поострословить. В роте считали, что Земницкий "крутит любовь" со многими. Как же иначе, собою красив, герой, какая устоит перед таким... А у Ивана Земницкого - Скворцов это знал - была любовь только к одной, настоящая, большая. Молоденькая медсестра из медсанбата, быстрая, веселая, смешливая... Скворцов и теперь, спустя многие годы, чуть ли не полвека, помнит ее изумительный смех, светлый и звонкий, как серебряный колокольчик, искрящиеся глаза. Лена - эту девушку звали Леной - несколько раз приходила в их роту. Последний раз Скворцов видел ее летом сорок четвертого, когда наши войска уже вступили в Прибалтику. Разведчикам тогда дали отдых, и Лена пришла к ним в роту, располагавшуюся километрах в пяти от медсанбата. Будто солнышко к ним заглянуло в тот ненастный день... Лена была особенно веселой в ту их последнюю встречу. Пела, смеялась заливисто... Так хорошо стало на душе у ребят с ее: приходом, что и усталость забылась, и дождь, моросивший третьи сутки, больше не казался таким нудным. Ушла она от них вечером, вместе с Земницким. Вернулся он, когда уже светало.
Один из разведчиков, увидев его плащ-палатку, черную от дождя и испачканную глиной, со смехом спросил: - Ну и как она? С такой и под дождичком можно... Земницкий молча подошел к парню, который сидел на лавке у стены и с усилием, морщась, надевал сырой сапог, схватил за грудь, поднял и со всей силой, наотмашь ударил по лицу.
Таким Скворцов видел Ивана впервые. Вскоре Лена погибла. На переправе медсанбат попал под страшную бомбежку, и половины от него не осталось. Земницкий ходил на переправу, но Лены среди убитых не нашел. Она была с ранеными на мосту, когда налетели фашистские самолеты...
Внешне Иван Земницкий после гибели Лены не переменился, был по-прежнему спокоен и ровен. Только глаза стали другими: задумчивыми, редко-редко зажигались в них веселые искорки...
Но все это произойдет много позже. Теперь же Иван Земницкий, который был любимцем и гордостью роты, да и всей дивизии, старательно помогал молодым быстрее овладеть искусством разведки. Скворцов учился у старшины не только мастерству, выдержке, отваге, полной самоотдаче, но и еще высокому человеческому благородству.
Пройдя хорошую подготовку, матросы включились в боевую работу. Вели наблюдение за противником, в наступлении действовали в составе передового отряда дивизии, захватывали мосты и удерживали их до подхода главных сил. Но это все-таки была не та работа, где могли по-настоящему проявиться качества разведчика.
Матросы ждали, когда их пошлют в расположение противника, в его тыл.
И это время пришло.
Немецким войскам удалось закрепиться на выгодном рубеже, на высотах, прикрывавших подходы к важному узлу железных и шоссейных дорог. По этим дорогам к фронту спешно перебрасывались свежие части врага, военная техника, боеприпасы. Опираясь на выгодный оборонительный рубеж, гитлеровцы готовились - в этом не было сомнения - нанести контрудар.
Группа Земницкого получила задание проникнуть в расположение противника и взять, как приказал начальник разведки дивизии майор Ситник, верного языка.
Перед выходом на передний край Земницкий напомнил солдатам:
- Когда будем подбираться к фашистам, назад не оглядываться. Сзади противника нету. Позади тебя твой товарищ. Он не подведет! Глядеть вперед, видеть перед собой одну цель, но одновременно видеть все, что слева и справа. И еще, хлопцы: не спешить, работать спокойно. Но и не мешкать, понятно...- Земницкий ободряюще улыбнулся.- Все будет в порядке!
Фашисты, Стремясь сохранить в тайне сосредоточение войск, приняли все меры к тому, чтобы воспрепятствовать проникновению советских разведчиков. Командующий группой войск отдал приказ: командиры подразделений первого эшелона, в случае если русские возьмут у них пленного, будут немедленно разжалованы в рядовые.
Майору Ситнику этот приказ был известен, как и другие меры, предпринятые врагом. Он решил применить необычный способ заброски группы в расположение противника. Впрочем, это был его закон - менять приемы каждый раз применительно к местности и обстановке, находить новый вариант решения задачи.
На этот раз, когда разведывательная группа сосредоточилась в траншее первой линии и приготовилась к движению, наша артиллерия обрушила на противника сильный огонь. Вражеские батареи, в свою очередь, ответили огнем по нашим позициям. В грохоте выстрелов и разрывов снарядов разведчики выпрыгнули из траншеи, ринулись вперед, смело приближаясь к разрывам своих снарядов. По мере того как они продвигались вперед, артиллеристы переносили огонь дальше, в глубину вражеской обороны, ослепляя фашистов, вжимая их в землю.
Михаил Скворцов впервые действовал в такой обстановке. Разведчики плотно шли за разрывами снарядов. Однако ни страха, ни смятения Михаил не испытывал. Сказывалась огненная школа Сталинграда. Но было и другое: твердая вера в товарищей, в своего командира. Скворцов в этом сумасшедшем сверкании огня старался ни на минуту не выпустить из вида Ивана Земницкого, держаться рядом. Увидел первую траншею, когда она была в пяти шагах, когда Земницкий уже прыгал через нее. Фашисты или ушли из первой линии траншей, когда наша артиллерия ударила по их переднему краю, или затаились в норах, в подбрустверных нишах. Так или иначе, а наших разведчиков они не^заметили. Скворцов следом за Земницким перемахнул через узкую траншею и - быстро вперед, в глубину вражеской обороны!
Артиллерийский огонь оборвался тотчас, как только разведчики прошли передний край немцев. Скорее всего командир роты Тувалькин подал артиллеристам сигнал ракетой. Скворцов в точности этого не знает, он не оглядывался, а старший лейтенант Тувалькин шел позади группы замыкающим. Так командир роты поступал всегда, когда отправлялся на задание с разведчиками. Держался позади, чтобы видеть работу группы, каждого. За редким исключением он не вмешивался в действия командира группы, не подменял его, работал как рядовой разведчик. Но потом, когда возвращались с задания, Тувалькин подробно анализировал действия группы. Это была отличная учеба. Многих командир роты предупредил от ошибок, многим солдатам спас жизнь...
Гитлеровцы были рядом, но русских разведчиков они не видели; группа продвигалась быстро и бесшумно, ничем не обнаруживая себя. Так требовал майор Ситник: ты видишь всех, тебя - никто...
Дальше, дальше в глубину вражеских позиций! Ценного, верного, как говорит начальник разведки, языка можно взять только там, где землянки немецких офицеров, штабы.
Слева чернеет ход сообщения. Земницкий, шагавший в цепочке первым, остановился, прислушался, огляделся. Чуть выждав, решительно кинулся к траншее, спрыгнул в нее. Через минуту разведчики, которые замерли на месте, услышали крик ночной птицы - Земницкий подал условный сигнал. Один за другим прыгнули в ход сообщения остальные. Извилистый, с острыми выступами, чтобы не простреливался, он вел в глубину вражеской обороны. Ракеты, взлетавшие далеко позади, на высотах, по которым проходил немецкий передний край, тускло освещали открытое поле, но в глубоком и узком ходу сообщения было черно, как в яме. Разведчики могли столкнуться с немцами, но это их не пугало: они первыми обнаружат врага, они готовы к действию.
Дальше, дальше, в глубину вражеских позиций!
Но вот Земницкий -он по-прежнему шел впереди - натолкнулся на стену: ход сообщения раздваивался, уходил влево и вправо. Голосов не слышно, никаких признаков движения. Но у разведчиков чутье особое. Земницкий угадывает: враг рядом. Он тронул за плечо Скворцова.
- Вправо!..
Скворцов отделился от группы, пошел по ходу сообщения, щупая руками холодные влажные стены. Уже весна, но ночами еще крепко подмораживает. Немцы - Скворцову это известно - отрывают в траншеях глубокие ниши, спят в них, закрыв вход в убежище одеялами. Не здесь не передний край, здесь он скорее натолкнется на блиндаж, землянку...
Где-то далеко впереди вспыхнул электрический фонарь. Донесся громкий окрик, и фонарь погас. Скворцов замер, прижался спиной к стене траншеи. Сердце колотится так, что прерывается дыхание. Но он быстро справился с собой. Прислушавшись, вглядевшись в темноту, пошел вперед. Старается идти осторожно - под ногами хлюпает вода - и все чаще, торопливее ощупывает стены...
Но что это? Под рукою не скользкая холодная глина, а что-то мягкое... "Одеяло! Вход в укрытие!"
Скворцов не раздумывал и секунды. Внешне мягкий, неторопливый, он обладал решительностью и мог, удивляя товарищей, действовать дерзко до безрассудства. Эта боевая дерзость сохранилась в нем до конца войны, но только со временем к ней прибавились осмотрительность и точный, строгий расчет.
Но тогда этих качеств - осмотрительности, расчета - у Скворцова еще не было. Вцепившись в одеяло, он в тот же миг рванул его, перекинул через себя. Но за первым висело второе. Держа наготове пистолет, он свободной рукой перекинул через себя и это одеяло. Однако и теперь вход в укрытие не открылся. Под рукой заскрипела жесткая плащ-палатка. Обозначилась полоска света, она пробивалась сверху, и слышались голоса.
Скворцову бы сейчас остановиться. Судя по голосам, в землянке (теперь он знал, что перед ним землянка) немало гитлеровцев. А он один, он оторвался от группы, не подал сигнала... Но Скворцов не остановился. С силой, резко рванул плащ-палатку и грозно крикнул: "Хенде хох!" Крикнул прежде, чем разглядел немецких офицеров... Их было пятеро. Четверо сидели за столом, играли в карты, а пятый спал на топчане, накрывшись шинелью.
"Хенде хох" не сработал. Офицеры вскочили, схватились за пистолеты - они грудой лежали на столе рядом с бутылками и консервными банками. Скворцов выхватил противотанковую гранату, которая у него была на груди, под телогрейкой, молниеносным рывком сорвал чеку и кинул гранату под стол. Из землянки он вылетел вместе с одеялами, в дыму взрыва. К счастью, на его долю пришелся лишь один осколок - рассек бровь.
Противотанковая граната в клочья разорвала четырех офицеров, пятый взрывом был брошен под нары. Он был жив, но не мог произнести ни слова...
Разведчики захватили офицерские планшеты с картами, документы и забрали пленного, капитана, которого еле живого вытащили из-под нар.
Днем Скворцов доставил языка в штаб дивизии и присутствовал при его допросе. Гитлеровец, оказавшийся начальником штаба батальона, никак не мог прийти в себя. Переводчик тормошил его, кричал в ухо, задавая один и тот же вопрос: "Из какой части?" - но тот только безумно поводил круглыми глазами и мычал. Сидевший за столом майор Ситник нетерпеливо барабанил пальцами по столу и зло глядел на Скворцова, стоявшего у двери: вот что ты наделал своей гранатой!
Но капитан все-таки заговорил. Через силу, сильно заикаясь, но заговорил, стал отвечать на вопросы начальника разведки.
Будто гора свалилась с плеч Скворцова. Он ободряюще кивал немцу: давай, давай! Потом, когда отводил в штаб корпуса, сказал от души: "Спасибо тебе, Фриц, что не убился до смерти. Молодец! Досталось бы мне, коль я тебя ухлопал бы, ох и досталось бы!.." Немец с недоумением поглядывал на солдата, который что-то говорил ему с добродушной улыбкой.
Но когда командир роты производил разбор действий группы, Скворцову досталось крепко, так крепко, что от стыда он был готов сквозь землю провалиться.
- Ты, Скворцов, своими нелепыми действиями мог не только задание сорвать, но и всю группу погубить! О чем ты думал, когда одеяла срывал, о чем? Небось отличиться захотелось, вот, мол, я каковский, какой герой... Ты понимаешь, что только случайность спасла группу? Это же чистая случайность, что немцы не услыхали взрыва гранаты, случайность, что уцелел пятый... А на случайностях разведчик работать не может. Это гибель! Ты понимаешь, Скворцов, что натворил? Моли бога, что нету гауптвахты, а то бы отвалил я тебе на всю катушку...- Командир роты замолчал, но не отводил от Скворцова гневного взгляда. Закурив, сказал спокойнее: - Считаю, что группа действовала плохо. Ошибка Скворцова, Земницкий, не только его ошибка. Скворцов должен был знать, как действовать в таких обстоятельствах... Язык взят хороший, сведения получены ценные. Даже весьма... Но к наградам разведчики группы не представляются... Никто!
Горьким уроком было для Михаила Скворцова это шервое задание.

СВЯТАЯ МЕСТЬ

Из глубокого тыла, из Горького, в дивизию, которая только что освободила Новочеркасск, приехала необычная делегация - представители православной церкви. Возглавлял ее архиепископ или даже митрополит. Скворцов в этих делах разбирается плохо, но то, что прибыл священник высокого сана - в этом сомнения не "было: приближенные почтительно называли его преосвященством.
На Скворцова этот священник произвел сильное впечатление. Был он в строгой черной рясе с большим серебряным крестом на груди, голову украшал монашеский клобук - высокая цилиндрической формы шапка, с которой на плечи ниспадало покрывало. Статный, могучий, с бледным строгим лицом, обрамленным окладистой, черной как смоль бородою, он был величествен. Мудрые темные глаза его были спокойными, а взгляд, внимательный, пристальный, казалось, проникал в душу. Почему-то запомнились и слова священника, хотя говорил он о том, что знал каждый солдат: они сражаются за святое дело, спасают от гибели свою Родину, многострадальную и великую, сокрушают дьявольскую силу, чтобы утвердить на земле свободу, веру в добро и справедливость. Наверное, действовал голос священника, густой и сильный. Никто из солдат не пошевельнулся в строю, когда он говорил.
Священник закончил короткую речь, и тогда служители церкви принесли два небольших аккуратных ящика. В этих ящиках были кинжалы. Двадцать семь кинжалов. Вручали их лучшим, по списку.
К этому времени Михаил Скворцов уже заслужил славу отважного разведчика, на его счету было пять языков, и все-таки для него было неожиданностью, когда командир назвал его фамилию. Вызвал сразу после Ивана Земницкого.
Скворцов вышел вперед строевым шагом, замер перед священником, словно сейчас должно было произойти что-то необыкновенное, исключительное. Кровь стучала в висках. Священник поглядел ему в лицо и медленным, торжественным движением рук протянул длинный обоюдоострый кинжал.
Кинжал лежал на ладонях, остро сверкая в лучах утреннего солнца.
- Прими оружие святой мести, сын мой! - сказал он.- Не церковь, а Русь вручает его тебе для победы над фашистским ворогом. Пусть он хранит тебя в бою, как талисман, и придаст руке твоей новую силу. Вернись в отчий дом с победой, героем!
Приняв кинжал, Скворцов поцеловал его.
Это был кинжал изумительной работы. Только искуснейший мастер, художник мог вырезать из дерева такую рукоять, с таким богатым и вместе с тем тонким русским узором. С рукоятки кинжала свисал золотой поводок из крученого шелка с пушистой кисточкой на конце. А каким было граненое лезвие! Длина - тридцать восемь сантиметров, а жало острое, как игла. На одной стороне сверкающего огнем лезвия было выгравировано черным: "С нами бог". На второй стороне: "Мы победим! СССР".
Дружок Михаила Скворцова Николай Удалов, которому тоже достался кинжал, слыл балагуром, но тут, прочитав надпись, сказал серьезно: "В бога я не верю. Но если бог есть, так он, ясное дело, с нами. Так что написано верно. А в победе нашей мы и в Сталинграде не сомневались. Другое дело - увидим ли мы, ребята, победу своими глазами... Далеко топать до Германии. Но победу добудем. И так фашистам отомстим, что небо им в овчинку покажется!"
С кинжалом, который вручил в Новочеркасске священник, у Михаила Скворцова связано многое. Не раз он пускал его в ход, без звука убивая фашистов, не раз кинжал выручал его, и - что самое удивительное - не только в рукопашной схватке.
Скворцов первым открыл секрет кинжала. Оказывается, золотой поводок был прикреплен к рукоятке вовсе не для украшения, как все решили. Когда бросишь кинжал, витой шнуп с длинной пушистой кисточкой срабатывает как стабилизатор, дает кинжалу точную линию полета. Открыв этот секрет, Скворцов начал настойчиво тренироваться в метании кинжала и достиг в этом такого совершенства, что поглядеть на его мастерство приходили офицеры из штаба дивизии, разведчики из полков. С тридцати шагов Скворцов попадал в круг величиною с тарелку. Метал без единого промаха, с искусством циркача. Даже Иван Земницкий, который и сам метал кинжал мастерски, изумлялся.
...Зимой сорок третьего под Харьковом, группа Земницкого пошла в поиск, в глубину немецкой обороны. Начальник разведки майор Ситник требовал верного языка, а много ли знает солдат, который сидит в окопе первой линии? Вот и решили разведчики вклиниться в расположение врага поглубже, чтобы взять "рыбку" покрупнее...
На этот раз обстановка для разведчиков оказалась крайне неблагоприятной. Кругом чистое заснеженное поле, если и были ложбины, так их начисто замело, заровняло. А ночь, как на беду, выдалась светлой. Когда пошли на задание, луны не было. Даже снежок начал падать. Но только углубились в "нейтралку", в спину подул ветер, снег прекратился и скоро открылась луна, благо не полная. Ползли осторожно, не поднимая голов, голыми руками щупали снег: фашисты - разведчикам это было известно - поставили перед своим передним краем мины натяжного действия. Нащупав в рыхлом снегу тонкую проволоку, перекусывали ножницами.
Скворцов и Удалов должны были первыми подобраться к заграждению, проделать проход, подняв витки колючей проволоки на колья, которые приготовили загодя. Если заграждение перерезать, то немцы могут обнаружить проход и устроить тут засаду, чтобы накрыть разведчиков, когда те будут возвращаться из глубины обороны. Группа прикрытия потом, когда разведчики пройдут заграждение, снимет колья и заметет след.
Проволочное заграждение, вившееся густой спиралью, четко выделялось на чистом, нетронутом снегу. Скворцов, подползая, видел даже тень от спирали. Мин перед заграждением не должно быть, Скворцов это знает по опыту. Однако перед выходом на задание майор Ситник предупредил: "Противник теперь тоже меняет тактику, приемы, так что ловушку можно ждать в любом месте. Как разгадать хитрость врага? А ты встань на его место, прикинь, где бы сам приготовил ловушку, где противник не ждет опасности". Скворцов, помня об этом наставлении, подкрадывался к заграждению осторожно, чутко трогал снег. И вот захолодевшие пальцы нащупали тонкую, жесткую проволоку...
Перерезав проволоку, обезвредив мину, быстро проскользнул к заграждению. Перевернувшись на спину, чтобы удобнее было работать, медленно, бесшумно приподнял тяжелую спираль, поставил колья.
Блиндаж, где находились офицеры, разведчики обнаружили еще несколько дней назад. Все эти дни наблюдали за ним, засекали огневые точки, простреливающие подходы к нему, прикидывали, как лучше подобраться, с какой стороны. Но что тут придумаешь, если рядом с блиндажом никакого укрытия, чистое поле, если часовой, который стоит возле него, видит все вокруг как на ладони? Мало того, что светит луна, так еще и ветер дует в сторону врага - не увидит часовой разведчика, так услышит...
Они ползут, вжавшись в снег, гуськом, в пяти метрах один от другого. Соединяет их шпагат с узелками - для того, чтобы держать дистанцию и подать при надобности сигнал соседу. Дернул за узелок один раз - замереть, дернул резко два раза - быстрее двигаться, три рывка - работай!
Впереди Земницкий. Следом за ним ползет Скворцов. Он не случайно оказался в цепочке вторым. Если обстановка не позволит подобраться к часовому вплотную, чтобы снять его без выстрела, крика, то Скворцов сразит гитлеровца кинжалом. С двадцати-двадцати пяти метров он и ночью не промахнется, лишь бы только четко угадывалась цель.
Скворцов, как и все, вжимается в снег, но и на секунду не отрывает взгляда от часового. Он видит, что подползти к траншее незамеченным невозможно. Если даже часовой обнаружит разведчика лишь в трех шагах от него, то и в этом случае успеет поднять тревогу - выстрелить или крикнуть. А группа за передним краем. Поднимет часовой тревогу - не только языка не возьмешь, но и не прорвешься к своим. Значит, как и было условлено, снимать часового придется ему, Михаилу Скворцову.
Земницкий коротким рывком веревки подал сигнал: замереть! Сам чуть приподнял голову, чтобы оглядеться. Скворцов тронул рукою кинжал, проверил, свободно ли выходит из ножен, и глубоко, всей грудью, глотнул воздух. "Сейчас!"
Земницкий подал сигнал: работай!
Скворцов, не выпуская из глаз часового (солдат остановился, поглядел в его сторону, словно почувствовал что-то, и опять зашагал взад-вперед), взял влево и пополз к траншее, стараясь не шуршать маскхалатом. Уже не только часовой, но и бруствер траншеи, местами голый, виден отчетливо. На груди у солдата висит автомат. Обе руки на автомате. Скворцов определяет: до часового шагов тридцать, не больше. С этого расстояния он не промахнется. Но сейчас зима, под шинелью у часового поднамотано. Пробьет ли кинжал так, чтобы сразу свалить насмерть? Скворцов спокойно прикинул (когда наступает решающая минута - он обретает спокойствие) и с осторожностью пополз дальше. Ветер дует не со стороны часового, но шаги его уже слышны.
Скворцов приблизился еще. Он старается сохранить хладнокровие. Не дай бог промахнуться... Успех всей группы, жизнь товарищей сейчас зависит от него. Минуту полежал неподвижно, дал успокоиться дыханию. Затем неторопливым движением вынул кинжал. Сейчас часовой повернется к нему спиной.
Скворцов поднялся на колени. Откинул туловище назад, до предела развернул правое плечо, чтобы вложить в удар всю силу. Солдат дошел до изгиба траншеи и повернулся. В тот же миг в лунном свете молнией блеснул кинжал. Солдат качнулся и, вскинув руки, беззвучно рухнул.
Разведчики блокировали блиндаж и, ворвавшись в него, взяли офицера.
Ушли без выстрела...
Михаил Скворцов, особо отличившийся при выполнении этого задания, был награжден орденом Славы III степени.
С этим событием в его солдатской жизни совпало, и совпало не случайно, другое: он стал комсоргом разведывательной роты.
Скоро Михаил Скворцов вновь отличился и заслужил второй орден Славы. Так случилось, что и на этот раз ему помог кинжал.
Группа старшины Земницкого всегда действовала наверняка. Но и у Земницкого случались неудачи.
До этого группа взяла сорок шесть языков, и все они были верными, то есть давали ценные сведения. А тут взяли трех, и никакой пользы - двое только что пришли из госпиталя, ничего стоящего показать не могли, а третий, мальчишка-новобранец, не только номера своей дивизии и полка не знал, но и звания командира. Майор Ситник не на шутку осерчал. "Ваши языки - ни бум-бум... Пустая работа! Вы мне верного языка притащите. Верного!"
Понаблюдав за противником, разведчики засекли командирский блиндаж. Как раз то, что нужно!
На этот раз погода помогала разведчикам. И ночь выдалась темной, и ветер дул со стороны противника, а кроме того, незаметно подобраться к вражеским позициям помогал кустарник, росший по ложбинам.
Рядом с командирским блиндажом стоял крупнокалиберный пулемет, у которого бессменно дежурил пулеметчик, но разведчиков это не остановило - знали, как уничтожить огневую точку. К пулемету подобрался Иван Видякин, задавил его гранатой. Сразу за разрывом гранаты разведчики ворвались в траншею. Подгруппа захвата во главе с Земницким кинулась к блиндажу, а подгруппы прикрытия - влево и вправо по траншее, чтобы отсечь блиндаж, обеспечить захват языка и отход ядра группы.
Только Михаил Скворцов со своей подгруппой (с ним были Николай Удалов и Камо, старшина роты) кинулся по траншее вправо, навстречу ему гитлеровцы, грудь в грудь: выскочили из-за крутого ' изгиба траншеи. Скворцов, бежавший впереди, не успел вскинуть автомат. Он схватил гитлеровца за руку, в которой был зажат пистолет, не дал выстрелить и со всей силой ударил кинжалом в грудь. Ударил так, что захрустели кости и кинжал застрял. Вскинув автомат, Скворцов полоснул длинной очередью, срезал остальных.
Подгруппа захвата в это время ворвалась в блиндаж и выбросила из траншеи двух офицеров. Земницкий подал сигнал отходить.
Кругом уже сверкал огонь, густо мельтешили трассирующие очереди. Тут и там вспыхивали ракеты, заливая поле резким холодным светом. Однако гитлеровцы не преследовали разведчиков, отходивших с языками, и подгруппа прикрытия тоже стала отходить, стремясь быстрее соединиться с ядром.
Они отскочили уже метров на сто, не меньше, когда Скворцов спохватился: кинжал! Кинжал его остался в груди фашиста...
- Отходить! - крикнул он Удалову, который был рядом, а сам под огнем кинулся назад, прыгнул в траншею, бросился к изгибу, где свалил фашиста. В свете ракет он сразу увидел его.
Рванул кинжал резко, но он не поддался. А рядом уже слышались голоса немцев, топот сапог...
Только всадив кинжал в ножны, выпрыгнул из траншеи. И сразу увидел немцев, автоматчиков, выскочивших правее. Их было не менее десяти, они бежали через поле под прикрытием пулеметов, бивших по обеим сторонам блиндажа, бежали в направлении отходившей группы. Разведчики тащили двух языков, далеко отойти они, конечно же, еще не успели. Вражеские автоматчики могли быстро настигнуть их, не дав углубиться в "нейтралку".
Скворцов, наученный оценивать обстановку мгновенно и столь же мгновенно решать, стремительно метнулся вдоль траншеи вправо. Бежал короткими скачками, прикрываясь высоким бруствером, до тех пор, пока не оказался на одной линии с вражескими автоматчиками, преследовавшими разведчиков. Теперь он был вне опасности, в створе между трассами пулеметного огня. Быстро настигнув гитлеровцев, ударил в спину. Он уничтожил огнем автомата всю эту группу, всех до одного. А затем уже вместе с Удаловым и Камо сдерживал вторую группу вражеских автоматчиков. Сдерживал до тех пор, пока группа с захваченными немцами не прошла "нейтралку".
Гитлеровцы дали на допросе столь ценные сведения, что командир не только велел представить разведчиков к правительственным наградам, но и приказал начальнику разведки дать им неделю отдыха:
- Никаких заданий! Вы же передышки им не даете...
Действительно, разведчики были крайне утомлены, последние четверо суток почти без сна, только час-другой удавалось поспать. И вдруг такое - неделя, целая неделя отдыха! Да еще далеко от передовой, в селе. В одной из уцелевших хат устроились четверо: Иван Земницкий, Михаил Скворцов, Николай Удалов и Петр Коровин. Последние трое с одного корабля, сдружились еще на флоте и в Сталинграде воевали в составе одного взвода. На отдых они всегда располагались вместе.
Вернувшись с задания, весь день спали как убитые, а вечером за ужином, на который не поскупились добрые хозяева, зарезав последних двух кур, повели неторопливую задушевную беседу. Иван Земницкий, с улыбкой посмотрев на Скворцова и крутнув чубатой головой, сказал:
- И как это ты, Миша, сообразил такое... Мы отходим, а ты назад в траншею кинулся. Ведь на немцев напороться мог! Кинжал пожалел... Голова ты садовая!
- Так у него же этот кинжал заместо талисмана,- хохотнул Удалов.
Скворцов нахмурился.
- Кинжал - оружие. Оружие не бросают!
- Что верно, ребята, то верно,- проговорил немногословный, серьезный Петр Коровин.- А все ж таки, Михаил, этот кинжал тебе для удачи вышел. Не кинься ты обратно за кинжалом, так нам, однако, худо бы пришлось. Достали бы нас те автоматчики, рядом уж были.
- Счастливый случай! - махнул рукой Удалов.- Ты мне скажи, Миша: думал ты, что так получится, аль нет? Не думал! О кинжале своем думал, потому как он твой талисман. Давай по-честному! Каждый верит в свое. Мне, к примеру, Маруська кисет вышитый на счастье подарила. Пуще глаза его берегу. Давай мне за него золотые часы, даже со светящимся циферблатом,- не возьму, потому как на счастье! А у тебя - кинжал...
Коля Удалов балагурил, шутил, а Скворцов принимал его слова всерьез.
- Я, Николай, о смерти не думаю. Ты это брось! Если хочешь знать, так смерти не страшусь. Что смерть? Один миг... Если чего страшусь, так плена. Может ведь так случиться, что против всякой воли в руки к фашистам попадешь. Ранят сильно или оглушат. Но я все равно найду способ избавиться...
- Ты не страшишься смерти? - спросил Земницкий. Повернув к Скворцову голову, он пристально, изучающе всматривался в его лицо, словно видел впервые. Улыбчивые глаза Земницкого вдруг стали строгими. Он помолчал и, не отрывая взгляда от Скворцова, сказал:- Не понимаю я тебя, Михаил. А если говорить честно... Не верю! Нормальный человек не может не думать о смерти. Неужели ты не думал о смерти? А, Михаил?
- Почему же не думал? Но когда мы еще к фронту, в Сталинград, ехали, я для себя решил: в этой войне моя собственная жизнь - дело второе. Приготовил себя к тому, что надо жизнь отдать. И перестал вот смерти страшиться. Веришь или нет - дело твое...
Иван Земницкий молчал, продолжал всматриваться в Скворцова. Тот, перехватив его испытующий взгляд, спросил:
- А ты? Разве ты, Иван, страшишься смерти? Спокойно, твердо работаешь...
- Совладать с собой можно. Но смерти не страшиться... До первого настоящего боя, может быть, и я не страшился. У нас в кино как бой показывали? Одни враги гибнут... А как со смертью встретился, увидал, Миша, как она косит, проклятая, как рядом падают товарищи...- Земницкий потянулся к кружке с недопитым чаем, сделал несколько глотков. И забыл поставить кружку на стол, задумался.- Знаешь, что я тебе скажу: до фронта мы по-настоящему не знали цену жизни, что дано человеку... Я, Миша, страшусь смерти. И не считаю стыдным признаться в этом. Так хочется жить!
- И я смерти боюсь, чего там,- глухо сказал Петр Коровин. Сердце останавливается, когда эта минута наступает, ну, когда знаешь, что сейчас... Тот бункер, у железнодорожного моста, помните? Я один к нему подобрался. Пошли с Тараненко, но его шальная пуля срезала... Все я сделал как надо: ворвался в бункер, шарахнул их гранатами. А до того еще часового снял. Все сделал! Вроде бы работал спокойно, мысль молнией... А потом, когда уходить стал, когда уже никакой опасности, ноги отнялись. Не держат ноги, как не мои стали. Полчаса в себя приходил... Страшусь смерти, чего там...- Коровин скрипнул зубами и, прикрыв глаза, медленно, тяжело повел головой.
Михаил Скворцов глядел на Коровина с недоумением. Подобного признания от него он не ожидал. Это же Коровин, Петр Коровин, который в Сталинграде первым из экипажа их эсминца заслужил боевой орден, а в разведывательной роте первым из матросов стал командиром группы, заместителем командира взвода. Его хотели послать в военное училище, как самого способного и крепкого, но он отказался, сказал, что не сможет без своих "братишек". Для Скворцова Коровин был примером неустрашимости...
Коровин будто угадал его мысли, после долгого молчания сказал жестко:
- Страху смерти я не поддамся, нет! Ты, Михаил, сказал верно: в этой войне собственная жизнь - дело второе. Понимаю я это. Только, видать, не всем одинаково дается. Ты вот способен откинуть мысль о смерти, а я нет, никак!
Старший сержант Петр Коровин погиб за Миусом, на Саур-Могиле, или высоте 127,5, как она обозначена на военных картах. Михаилу Скворцову запомнилась Саур-Могила, та ночь, а вернее, предрассветный час, когда погиб командир группы Коровин...
Дивизия, форсировав Миус, закрепилась на западном берегу. Штаб разместился на окраине леса, в двух километрах от переднего края. Как всегда, разведрота была рядом, комдив держал ее под рукою. Ночью один из разведчиков, возвращавшийся из штаба корпуса, случайно натолкнулся на немцев. Они просочились через наш передний край - не менее двух рот - и бесшумно продвигались в глубину. Разведчик пошел за противником. Установив, что гитлеровцы заняли высоту 127,5, которая находилась всего в двухстах метрах от штаба дивизии и контролировала подходы к нашему переднему краю, поспешил в штаб.
Комдив поднял по тревоге разведроту, саперный батальон, комендантский взвод. Саур-Могилу плотно окружили со всех сторон, чтобы не выпустить врага, и, как только забрезжил рассвет, начали атаку.
Противник, закрепившись на вершине высоты и ее скатах, встретил атакующих сильным пулеметным и автоматным огнем. Бой затянулся. Уже стало светло, а наши солдаты никак не могли сломить врага, сопротивлявшегося с отчаянием обреченных, прорваться к вершине Саур-Могилы.
Группе разведчиков старшего сержанта Коровина удалось продвинуться дальше других, но ее остановил станковый пулемет, укрытый в седловине, перед вершиной высоты. Обойти пулемет нельзя: склон голый, огнем его не возьмешь - хорошо укрыт. Режет и режет очередями, не дает поднять голову. Уже пятерых потеряла группа, а пробиться не может, никак...
Коровин, приказав прикрыть его огнем, пополз к пулемету. Полз, вжимаясь в жесткую каменистую землю, держа в правой руке гранату. Подобравшись на бросок, чуть приподнялся, с силой кинул гранату. В то же мгновение очередь пуль срезала его. Но граната уже была брошена, ее взрыв задавил пулемет, и разведчики разом, стремительно кинулись к вершине...
Думал ли о смерти Петр Коровин в ту минуту, когда подбирался с гранатой к пулемету? Конечно же, нет. О том думал, что надо пробить дорогу к вершине, уничтожить врага.
Похоронили Петра Ивановича Коровина на склоне Саур-Могилы, там, где он погиб, совершив свой последний подвиг. Михаил Скворцов поклялся на этой могиле отомстить врагу за смерть друга. Произнося скупые слова солдатской клятвы, невольно сжал резную рукоять кинжала, сжал так, что побелели пальцы.
Вместо погибшего Петра Коровина командиром группы назначили его, Скворцова.

ТРАГЕДИЯ ВЛАДИМИРА ДЕГТЯРЕВА

Они мстили врагу за поруганную нашу землю, уничтоженные города и деревни, за тысячи, сотни тысяч советских людей, павших в боях, замученных в концлагерях и застенках гестапо, сожженных заживо, мстили за неимоверные страдания народа. Но у каждого из них еще были и свои, особые, счеты с фашистами. У одного убит отец, у другого погибли все братья, у третьего спалили дотла родное село, у четвертого угнали в Германию сестренок и невесту, у пятого фашисты казнили мать-партизанку.
Каждый боец носил в своем сердце горе, боль невосполнимой утраты. И все-таки мало кому выпало на долю такое, что должен был пережить разведчик Владимир Дегтярев. Гитлеровцы уничтожили всю его семью, живущую в Ростове, предали страшной, лютой смерти. Сначала пытали отца и мать, пытали на глазах у детей- заставляли назвать имена коммунистов-подпольщиков. Отец и мать, залитые кровью, истерзанные, молчали. Тогда гитлеровцы стали пытать их двенадцатилетнего сына. Убили его. Изнасиловали семнадцатилетнюю дочь. На глазах у родителей...
Отец и мать Владимира Дегтярева выдержали все, не выдали подпольный центр. Как хватило силы выдержать, одному богу известно...
После долгих пыток отца и мать Дегтярева повесили. А сестренка, его любимая сестренка, сама покончила с собой.
Когда Владимир Дегтярев получил письмо из освобожденного Ростова, в котором сообщалось о гибели его семьи, какую смерть она приняла, он почернел, закаменел от горя. Пять суток не прикасался к еде. От него не могли добиться ни слова. Лежал недвижимо на нарах с открытыми глазами. Командир роты решил, что Дегтярев невменяем, пошел в медсанбат, договорился с врачами об отправке в госпиталь.
Но когда командир роты вернулся в свою землянку, там его ждал Владимир Дегтярев.
- Товарищ старший лейтенант, почему меня не посылают на задания? - запавшие глаза разведчика казались спокойными.
- Ты же приболел, Владимир. Да и надобности, собственно, не было...- Помолчав, спросил осторожно:- Может быть, в госпитале подлечиться? Недельки бы две отдохнуть тебе, с силами собраться... А?
Глаза Дегтярева вспыхнули. Проговорил глухо, заикаясь от гнева:
- Т-товарищ старший л-лейтенант, мне н-не отдыхать, а мстить!.. Мне сто жизней н-не хватит, чтобы им отомстить!
На другой же день Владимир Дегтярев отправился с группой на задание, в поиск.
Внешне со временем он как будто отошел, только оставался молчаливым. Впрочем, Дегтярев и раньше не отличался разговорчивостью. Работал, как и прежде, без лишней горячности, расчетливо. Физически он был крепче многих, до войны работал грузчиком, но вместе с тем отличался и ловкостью. Поэтому чаще других брал языка Дегтярев. Оглушит ударом кулака и понесет. Но теперь он стал "глушить" гитлеровцев так, что дважды притаскивал их мертвыми.
Командир роты поговорил с разведчиком.
- Что же ты делаешь, Дегтярев? По твоей вине задание провалено. Ребята жизнью рисковали, а ты...
- Не хотел я убивать его, товарищ старший лейтенант,--виновато ответил Дегтярев.- Себя не помнил, как схватил фашиста...
- Придется ставить тебя в подгруппу прикрытия, раз такое дело...
- Нет! - Дегтярев резко вскинул голову.- Не убирайте из группы захвата! Я справлюсь с собой... Прошу вас, товарищ старший лейтенант!
- Хорошо, Дегтярев. Я тебе верю!
Владимир остался в роте, на его счету прибавилось еще три языка. На груди засверкал второй орден Славы. Глаза солдата стали отогреваться, железная холодность, пугавшая товарищей, сменилась задумчивостью. В эти дни он ближе сошелся с Михаилом Скворцовым. Сам по-прежнему говорил мало, больше кивал головой, но слушал Скворцова охотно. Однажды сказал:
- В Ростов, ежели жив останусь, не вернусь. Все напоминать будет. Может, к тебе на Волгу махну, в твое Дубовое...
- Вот хорошо-то будет! - обрадованно ответил Скворцов.- Места у нас, Володя, прямо золотые...
Однако опять случилась беда.
Немецкие разведчики схватили командира взвода из их разведроты. Лейтенант вышел по какой-то нужде из блиндажа, а гитлеровцы подкарауливали рядом, затаившись в кустах. Накинулись сзади, скрутили. Петлей стянув ноги, поволокли на веревке за собой, к переднему краю. Лейтенанту удалось высвободить руку, он вырвал изо рта кляп и, выхватив пистолет - он был у него на ремне,- открыл огонь. Лейтенант стрелял по гитлеровцам, тащившим его на длинной веревке, и кричал своим: "Бейте по мне! Бейте по мне!"
Лейтенант убил четырех гитлеровцев, а последней пулей покончил с собой. Покончил, решив, что его уже перетащили за передний край. Он ошибся, фашисты еще не успели углубиться в "нейтралку"...
Этот лейтенант был командиром взвода, в составе которого воевал Владимир Дегтярев. Он был младше Дегтярева, недавно из училища, совсем юнец, но парень смелый. Вырос лейтенант в Ленинграде, в семье профессора, был единственным сыном, однако же не боялся труда, стойко, даже весело переносил невзгоды фронтовой жизни. Юношески стройный, с тонкими руками и нежными чертами матового, девически чистого лица - в нем еще не сформировался мужчина,- лейтенант старался ничем не выдать, что ему труднее других. Хватался за каждое дело, часто подменял сержантов, без надобности ходил с группами в тыл врага. Владимир Дегтярев, не отличавшийся добродушием, относился к командиру взвода участливо, как к младшему братишке. Он ничем не выдавал своего покровительства, умел, не задевая достоинства командира, подсказать ему решение, не позволял солдатам играть на доброте и неопытности молоденького лейтенанта. Когда взводный шел с ними на задание, Дегтярев оберегал его, не выпускал из вида. Наверное, никто не скажет, по какой причине жесткий, суровый Дегтярев так привязался к молоденькому командиру.
Он тяжело переживал гибель лейтенанта, славного, доброго парня. Глаза Дегтярева, которые начали было теплеть, снова стали непроницаемо холодными, угрюмыми.
На второй или третий день после гибели командира взвода, разведчики захватили двух немецких офицеров. Устроили засаду в тылу фашистов, на дороге, которая вела к селу, где находился штаб корпуса, и подорвали мощный "хорьх" с офицерами-штабистами. Возникла перестрелка, гитлеровцы подняли тревогу. Скворцов и теперь спрашивает себя: как им тогда удалось оторваться -от фашистов? Ведь это же просто чудо, что они не только пробились к переднему краю, но и притащили взятых в плен двух вражеских офицеров. Правда, группа потеряла тогда трех человек...
Как было установлено потом, один из офицеров, майор, оказался заместителем начальника оперативного отдела штаба корпуса, а второй, капитан,- офицером абвера- военной разведки.
Командир роты старший лейтенант Тувалькин в это время находился в медсанбате - был ранен, его замещал командир первого взвода. Он неплохо знал немецкий язык и начал было допрашивать пленных, но ничего от них не добился. Фашистские офицеры держались вызывающе нагло. На вопросы старшего лейтенанта отвечали презрительными усмешками, а майор, как понял Скворцов, бросил что-то оскорбительное. Взводный побагровел от гнева, хотел ударить фашиста, замахнулся, но сдержал себя, только процедил сквозь зубы:
- Надеетесь отсидеться в лагере. Поглядим!..
Старший лейтенант подозвал Дегтярева, сказал, жестко прищурившись:
- Отведите их в штаб. И чтобы...
- Пошлите другого! - нервно перебил Дегтярев.
- Приказываю!
- Слушаюсь, товарищ старший лейтенант!..
В штаб он их не привел...
Больше Скворцов не видел Дегтярева. Из разведки его убрали сразу. Судил ли солдата трибунал или нет, это ему не известно. Доходил слух, что Дегтярев опять воюет, но в другой дивизии, в саперном батальоне. Так оно было или нет - Скворцов не знает. Твердо он знает одно: на всю жизнь остался в его памяти Владимир Дегтярев и все, что связано с ним, с его несчастьем.
Горе Дегтярева разделяла вся рота. Когда Дегтярев получил ту черную, страшную весть из Ростова, разведчики один за другим подходили к нему, говорили: "Держись, браток. За твоих родных так отомстим фашистам, что в своей крови захлебнутся. И знай, Володя: твоя семья, твои братья - вся рота. На всю жизнь!"
Они не осуждали Дегтярева за то, что он глушил языка с такой силой, что притаскивал фашиста мертвым, и были вынуждены снова идти в расположение врага. Они знали, что в душе Дегтярева. Но тогда Дегтярев бил вооруженного фашиста, в схватке. А убить безоружных, убить пленных... Это другое!
После у них был серьезный разговор на комсомольском собрании. Камо сказал:
- Мы все ненавид их, фашистов. У всех сердце горит! Но мы солдаты, воины. Советские люди! Если у тебя душа сильная - пленного, безоружного ты не убьешь. Фашист может убить. Ребенка, женщину, старика! Он - фашист. Мы с вами имеем право на ненависть! Но ненависть не ослепляет сердце... Нет!
Камо напряженно повернул голову к Скворцову, поглядел на него испытующе. Комсорг - лучший друг Дегтярева. Что скажет он?
Скворцов долго молчал.
- Я люблю. Володю. Разведчик он настоящий и товарищ настоящий. Сердце болит за него...- Скворцов шумно, тяжело вздохнул.- Но ты, Арташес, прав. Простить его нельзя!

КАМО

В роте их было больше ста человек, и каждый, пожалуй, оставил в душе Михаила Скворцова какой-то след. Ведь воевали рядом почти три года. А в боях, в испытаниях душа каждого раскрывается, высвечивается до донышка! О любом из ребят, которые шли рядом, Скворцов может рассказать, как о себе самом.
Одним из близких товарищей Скворцова был Камо. В боевой работе, если говорить об искусстве разведчика, Камо не мог сравниться с Иваном Земницким. В храбрости он ему не уступал, нет, но мастерства, выдержки, хитрости такой у Камо не было.
Как уже говорилось, по возрасту Камо был самым старшим из двадцати девяти матросов, взятых в разведку. Он заметно отличался от других серьезностью, хозяйской распорядительностью, собранностью. Никто так не подходил для должности старшины роты, как он. Это был просто идеальный старшина роты, лучший в дивизии. Он не придирался к солдатам по пустякам, не отчитывал их, а порядок в разведроте был образцовым.
Даже в самую жуткую распутицу, когда тылы увязали в грязи, в болотах, когда с величайшим трудом, на себе, на спинах, доставляли в наступавшие роты боеприпасы, считали каждый патрон, разведчики не испытывали недостатка ни в боеприпасах, ни в продовольствии. Солдаты шутили: наш Камо из-под земли орла достанет, с небес картошку завезет...
Отлично справляясь с хозяйственными делами, Камо оставался боевым разведчиком. Когда рота работала особенно напряженно, он уходил с группами на задания. Орденов и медалей на груди старшины было не меньше, чем у других.
Командир роты не очень-то одобрял поведение Камо.
- Твое дело, Арташес,- хозяйство роты, чтобы порядок во всем был! Без тебя есть кому на задания ходить!
Камо в таких случаях отвечал с обидой:
- Товарищ старший лейтенант, что я не сделал? Чем не обеспечил роту? Если не доверяете мне как разведчику, тогда разговора нет. Тогда я не хожу на задания!
Что оставалось делать командиру роты? Исключить старшину из состава боевой группы - значит смертельно оскорбить его.
Однажды Камо сказал Скворцову:
- Умница наш командир, а человека понять не может. Вчера опять меня ругал: зачем идешь с группой! Сам ходит - ему можно... Он обязан ходить с группами, да?
- Ты зря обижаешься на командира роты, Камо,- ответил Скворцов.- Не хочет он потерять хорошего старшину, вот и все.
- Не хочет потерять, он не хочет... А моя совесть!- жгучие глаза Камо вспыхнули, он гневно всплеснул руками.- Мое имя - Арташес... Я ношу имя Арташеса, храброго полководца, героя Армении! Отец дал мне имя Арташеса для того, чтобы я отсиживался в хате, да? Чтобы я сидел на тряпках, караулил тряпки, когда мои товарищи идут под огонь, да? Они идут в тыл врага, рискуют жизнью, а я, коммунист, сижу в хате...
- Так на тебе же все хозяйство! И накормить роту надо, и одеть, боеприпасы опять же, баня...
- Баня! - Камо уничтожающе посмотрел на друга.- Я думал, ты меня поймешь!..
- А я и понимаю...
- Не понимаешь! - опять вскипел Камо.- Я помню, Мишка, что было с тобой, когда две недели не ходил на задания. Ты был виноват в том, что открылась рана? Не был виноват, да? А какими глазами смотрел на ребят, когда они уходили в тыл к фашистам? Как виноватый смотрел... Молчишь, да?
- Было, ну...
- Было! А я бы смог смотреть ребятам в глаза? Смог бы им сказать, как старшина, как коммунист: будьте настоящими солдатами, действуйте бесстрашно. Сказать солдатам такое и остаться в хате...
Скворцов хорошо знал и понимал Камо. Он был уверен, что если командир роты запретит ему ходить с разведчиками на задания, то Камо откажется от должности старшины, найдет для этого способ.
Скворцов любил Камо за эту его самоотверженность. А еще за верность, постоянство чувств.
Разведчики, дело известно, народ лихой. Редко кто из солдат роты упускал случай "приударить" за девушкой, а некоторые, когда располагались в селе, стремились пристроиться к доброй молодушке. Камо не осуждал ребят за это. Молодые! Однако Камо и к самым привлекательным девчатам оставался равнодушным. А был он парнем редкой красоты. Смуглое лицо строгой чеканки, тугие волнистые волосы. Тонкий с горбинкой нос и горячий, дерзкий взгляд придавали лицу Камо орлиное выражение. В быстрой и легкой походке его, в порывистых движениях, в гордой посадке головы было особое обаяние.
Надо ли говорить о том, что красавец старшина нравился девчатам, что многие пытались привлечь его внимание. Камо решительно сторонился их, разговаривал подчеркнуто официально. Скворцов как-то даже пошутил:
- Крепко, видать, насолили тебе девки, Камо, бежишь от них, как петух ошпаренный...
- Никуда не бегу! - сердито ответил Камо.- Не от них, не за ними! Война идет, дорогой! Война!
Он вспылил, а потом, поостыв, признался Скворцову: - У меня невеста есть, Гюльнара. Мы поклялись с ней в верности. Гюльнара мне написала: Арташес, если тебя убьют, я все равно останусь твоей. Миша, другой такой девушки на свете нет. Моя Гюльнара самая красивая, самая добрая... Я бы проклял себя, возненавидел, если бы изменил моей Гюльнаре. Ты теперь понимаешь меня, да? Очень хорошо!.. Любить - великое счастье. Может быть, самое великое счастье человека. А, ты еще молодой, не понимаешь!
- Почему же не понимаю? - Скворцов улыбнулся своей тихой улыбкой.- Если уж откровенно... Есть у нас в деревне девчонка. Настей звать. Такая славная, Камо, такая...
- Ждать обещала, да?
- Да нет, Камо. Мы с ней о любви не говорили...
- Что слова! Она любит тебя?
- Я же сказал - не говорили мы... Бабка вот пишет: "Заходит к нам Настюшка, о тебе спрашивает..."
- А я о чем говорю!
- Так может быть, это только по доброте? - Скворцов пытался возражать, а в глазах его была радость.- Душевная она к людям... А уж до того боевая! На тракторе работает. И на комбайне... Бабка сильно хвалит ее. В последнем письме полстраницы о Насте...
- Бабка дело знает!-улыбнулся Камо.- Бабка для своего внука плохую не выберет!
Камо произнес эти слова и почему-то задумался, погрустнел, весь ушел в себя. А когда заговорил, Скворцов не узнал его голоса, он звучал печально и глухо:
- Тебя бабушка благословит, Миша. А кто меня благословит? - Камо тяжко, горько вздохнул.- Если тебе все рассказать, не поверишь... Знаешь, что мне сказали отец и мать? Если женишься на Гюльнаре, ты нам больше не сын. Порог твоего дома мы не переступим, и ты порог нашего дома забудь. Вот, Миша, что родители мне сказали. Отец и мать...
- Что-то плохое им люди наговорили? Живут же на свете такие!..
- Ничего плохого люди не говорили, Миша. Разве могут сказать плохое о Гюльнаре? Отец и мать знают, что она хорошая, честная девушка. Родителей ее уважают. Работящие люди.
- Тогда я ничего не понимаю...
- Гюльнара азербайджанка. Мои родители не хотят, чтобы в их дом вошла женщина другой нации. Это все дед, дед... Родители, я думаю, примирились бы...
- Камо, ты же коммунист. Да наплевать тебе...
- На отца, на деда, на мать, да? У нас, дорогой, слово старших - закон. Порвать с мамой, с отцом!- Камо сокрушенно покачал головой, умолк, сник. И вдруг резко - это было чертою его характера - выпрямился, гневно сверкнул глазами.- Почему на свете существует такое? Почему, черт возьми! Все люди - люди. О фашистах я не говорю... На всех людей одна земля, одно небо. Надо иметь много ума, чтобы понять это, да?.. Знаешь, что я тебе скажу? Война - страшное горе. Но война многих заставит понять... У армян притча есть. Как это по-русски передать... Смысл такой. Человеку говорят: в соседнем районе ураган, такой ураган, что дома ломает, деревья с корнем вырывает, людей убивает, скот. Человек слушает и очень переживает. Ему страшно, ведь ураган и в его деревню ворваться может. Но человек ложится спать и спокойно засыпает. Слушать о буре не так страшно, как попасть в бурю... На армянском языке это сильнее звучит. Я не смог, наверное, передать... Но ты понял меня, да?
- Что же тут непонятного? В войне мы крепче сплотились.
- Сталь в огне закаляется, а дружба в испытаниях. Но я бы еще по-другому сказал: в испытаниях люди проверяются. Послушай, что расскажу тебе. Другому не расскажу, тебе, Миша, расскажу. Есть у меня брат. Не родной, нет, двоюродный, но вырос он в нашем доме. Совсем маленьким без отца и матери остался, как ты, Миша. Любил я его. Как родного братишку любил. Жизни бы за него не пожалел. А теперь...- Камо замолчал, ноздри тонкого носа побелели, затрепетали.- Теперь, когда я вернусь в свою деревню, я спрошу отца: Гурген дома? Если он ответит, что Гурген дома, я ему скажу: пусть Гурген уйдет. Я не переступлю порог дома, пока не уйдет Гурген!
- Он оскорбил Гюльнару? - Скворцов встревожен - но глядел в гневное лицо Камо.
- Нет. Гурген от фронта откупился. В Баку родственник богатый нашелся, доктору деньги дал. Глаза, понимаешь, у Гургена плохо стали видеть, в очках ходит... Сволочь, шакал!-Камо зло потряс кулаком. Справившись с собой, заговорил глухо: - В Севастополе я встретил земляка из соседней деревни. Ты видел его, здоровенный такой парень... Он дома был, с Гургеном встречался. Тевос, этого парня Тевосом зовут, после госпиталя домой приехал. В голову осколок попал, рядом с глазом... Врачи его списать хотели, подчистую, но Тевос добился, чтобы опять на фронт послали. Так все честные солдаты поступают. Ты сколько раз ранен?
- Три.
- А дальше медсанбата не уходил. Когда решили в госпиталь отправить, в роту удрал...
- Из госпиталя в свою дивизию трудно попасть, вот и удрал,- ответил Скворцов.
Камо не обратил внимания на его слова, продолжал с горечью:
- Тевос сказал Гургену, что возвращается на фронт, а тот ему ответил: ты дурак, Тевос... Когда Тевос передал мне этот разговор, там, в Севастополе, я спросил его: ты задушил Гургена, да? Он ответил: нет. Я спросил его: ты.дал Гургену в морду, да? Нет, говорит, не хотел связываться... Слушай, что ты сказал бы такому человеку?
- Тевосу? Характер, должно, ему не позволил...
- Характер! - Камо зло вскинул руки.- Я сказал этому Тевосу, что он не горец, не солдат, а баба, слякоть! Не хотел связываться... Убивать таких надо, на столбах видать, а он связываться, понимаете, не захотел! Кого ислугался?!
Камо долго не мог успокоиться, стучал кулаком по колену. Наконец, подавив гнев, сказал задушевно:
- Миша, ты русский, но ты мне настоящий брат. И Ваня Земницкий - настоящий брат, и Микола Сердюк, и Абдуазис Тулепов. Ренату жизнью обязан, на пулемет Ренат бросился, когда меня спасал...
- Камо, а ты напиши об этом своим родителям! О Ренате, Абдуазисе, какие они, наши ребята, какая у нас дружба... Разве мы думаем о том, кто какой национальности? Только одной меркой человека мерим - как с фашистами дерется, какой надежности.
- Написать, говоришь? - Камо подумал.- Напишу. Обязательно напишу! Умная голова у тебя, комсорг...
Месяца через полтора после этого разговора, уже в Прибалтике, Камо получил письмо от Гюльнары. Он прочитал это письмо и подошел к Скворцову, крепко обнял его, прижался головой к груди.
- Спасибо, братишка... Моя мама сама пришла к Гюльнаре. Назвала ее дочерью!..
Камо женился на своей любимой Гюльнаре. Он был старше других, поэтому демобилизовался сразу после войны. Писал из родной Армении в роту: все приезжайте в гости, все, столько вина приготовил, что за неделю рота не выпьет... Почти каждую неделю из Армении приходили посылки с яблоками, грушами, гранатами.
Столько навалилось на Скворцова забот, как вернулся в разоренный войной колхоз, что не смог он приехать в гости к Камо. Но этот бесстрашный, благородный горец живет в его памяти. С удовольствием, с большим удовольствием рассказывает он о Камо своим сыновьям, односельчанам...

ТРЕТИЙ ОРДЕН СЛАВЫ

В дивизии много говорили об удачливости разведчиков, о каком-то удивительном, постоянном везении. Действительно, разведывательная рота дивизии не только отлично выполняла все задания командования - имена ее лучших разведчиков знал весь фронт,- но и почти не несла потерь. Взять, к примеру, тех же матросов, тех двадцать девять, которые влились в разведроту в Сталинграде. Из двадцати девяти погибли только двое. Второй- уже в последние дни войны, при штурме Кенигсберга.
Дело, конечно же, не в каком-то везении. Выпадала, случалось, и неожиданная удача, когда, как говорится, противник сам попадал в руки. Но ведь и случай надо не упустить, сработать молниеносно, чтобы враг опомниться не успел. Да и сколько их было-то, счастливых случаев, неожиданных удач?
Упорная, неустанная, до изнеможения работа - вот что приносило успех разведчикам и сохраняло им жизни. Чем опытнее становились солдаты и сержанты, чем удачливее они работали, тем строже была требовательность командира роты, начальника разведки дивизии. Самая тщательная подготовка к заданию, строгий разбор действий групп, даже если они и были успешными, каждодневная учеба, тренировки, где все делалось, как в бою. Командиры добивались от разведчиков, чтобы каждый прием ими был отработан в совершенстве, действия доведены до автоматизма. Наверное, командир роты старший лейтенант Тувалькин обязательно добавил бы к этому:
- Дисциплина! Железный порядок!
Скворцов и теперь, спустя десятилетия, рассказывав о своем командире с чувством гордости:
- Тувалькин всегда был одет строго по форме. А форму он носил с блеском! Смотришь, бывало, на него- любуешься. Солдаты, само собой, на командира равнялись. Про наших ребят говорили: щеголи. Но это в хорошем смысле слова... Выправка гвардейская!
Что могут разведчики, каков уровень их мастерства, убедительно показал бой за один поселок на границе Литвы. В этом поселке находился кирпичный завод, на котором до приближения фронта работали военнопленные - завод был обнесен несколькими рядами колючей проволоки, а по углам на крепких, высоких опорах стояли вышки с пулеметами.
Когда наш стрелковый батальон с ходу атаковал фашистов, засевших на заводе, он попал под огонь пулеметов и вынужден был, понеся потери, отойти. Командир полка ввел в действие второй батальон. Бой за опорный пункт начался в полдень, но и к ночи взять его не удалось.
Командир дивизии вызвал начальника разведки майора Ситника.
- Как кость в горле этот опорный пункт... Пушки за рекой остались, фашисты переправу разбомбили, а без артиллерии... Но и ждать не можем! Прощупайте хорошенько местность, нельзя ли выйти в тыл? Атаку начнем утром. Только что звонил командарм...
- Товарищ генерал, если разрешите, разведрота возьмет этот завод до утра.
- Разведрота? Одна?!-генерал смотрел на майора Ситника с недоумением. Он знал его как очень серьезного, вдумчивого офицера, обладавшего высоким чувством ответственности, и вдруг такое заявление...
Генерал молчал, всматривался в начальника разведки.
- И каков же ваш план, майор?
- Главное препятствие -пулеметы на угловых вышках и дот, простреливающий лощину. Я не ошибаюсь, товарищ генерал?
- Не ошибаетесь.
- Разведчики их уничтожат. Подберутся к вышкам и подорвут опоры. Дот тоже подорвем. И сразу - в здания, ошеломить, ворваться, не дав опомниться... Наши разведчики это умеют.
- В этом вы правы...-Генерал задумался.-Я не сторонник, вы это знаете, бросать в бой разведчиков без крайней надобности. Но тут тот случай...
- Товарищ генерал, мы их задавим сразу. Разведчики уберут пулеметы, ворвутся в здание, а тут стрелковые роты дело закончат.
- Добро! Выполнит рота задачу - неделю отдыха. Нет, десять дней! Готовьтесь...
- Рота в готовности, товарищ генерал! - в спокойных умных глазах начальника разведки промелькнула улыбка.
Майор Ситник любил говорить: прежде чем ударить по мячу, надо хорошенько прицелиться. Когда майор Ситник был вызван к комдиву, разведчики уже успели "прицелиться". Все было продумано, строго рассчитано по времени, спланировано так, чтобы обеспечить синхронность в работе групп.
Вышки с пулеметами стояли на большом удалении одна от другой, по углам, однако все группы вышли к ним одновременно. Работая бесшумно и быстро, поставили под опорами противотанковые мины натяжного действия и столь же бесшумно и быстро отползли на полсотню метров. По сигналу ракеты одновременно рванули шнуры. И тут же, как только грянули взрывы, бросились в здания. Гранаты в окна и - вперед, в кипящий дым...
Стрелковые роты стремительной атакой завершили бой. Опорный пункт врага был взят за полчаса.
- Да, братцы, разведка - это разведка! - говорили в полках, говорили солдаты, которым и самим не занимать боевого мастерства и отваги.
Группа Михаила Скворцова особо отличилась при взятии опорного пункта. Она выполнила самую трудную задачу - подорвала вражеский дот. Командир представил старшину Скворцова к правительственной награде: ордену Славы I степени - великому солдатскому ордену!
Пока оформлялись документы, ждали подписи комдива, группа Скворцова выполнила еще одно задание, очень важное. Пожалуй, это была самая рискованная и дерзкая операция из всех, которые провела разведывательная рота. И принесла она столь большой успех, что работа разведчиков была отмечена командующим войсками фронта генералом Баграмяном. Так что командиру роты пришлось переписывать наградной лист на старшину Скворцова дополнять его еще одним ярким подвигом.
...Фашистам удалось остановить, сковать наши наступающие части. Из показаний попавшего в плен обер-ефрейтора можно было сделать вывод, что немецкое командование готовит на этом участке фронта контрудар. Где именно намечен прорыв, где и какие силы сосредоточены - это обер-ефрейтор показать не мог. Но он указал населенный пункт, в котором находится штаб дивизии.
Когда закончился допрос пленного, начальник разведки спросил командира роты:
- Какие же выводы?
Старший лейтенант Тувалькин усмехнулся. Он достаточно хорошо знал майора Ситника, чтобы угадать его мысли.
- На хутор надо сходить, товарищ майор. Верный язык на том хуторе... И что это фрицы, черт бы их взял, так далеко располагают свои штабы? Тридцать километров от переднего края. В такую грязищу всю ночь топать придется...
- Да, только к утру доберетесь. Но чем дальше от переднего края, тем лучше работать, так? С группой пойдет мой переводчик...
- В немецкой форме идем?
- Да.- Майор подошел к карте, развернутой на столе.- Вот дом лесника, видишь? От хутора, где их штаб, пять километров...
- Все ясно, товарищ майор,- ответил Тувалькин.
Они сработались настолько, что понимали друг друга не просто с одного слова - намека.- Идут группы Земницкого и Скворцова. Командую я. Разрешите?
Майор согласно кивнул.
Как и рассчитывал командир роты, разведчики вышли к хутору только на рассвете. Укрылись на опушке леса и весь день внимательно наблюдали за хутором. Он оказался небольшим, всего из пяти домов. Дома стояли сразу за дорогой, проходившей рядом с лесом, выстроились в одну линию. В центре - двухэтажный солидный особняк с пристройками. В нем размещался штаб.
На хуторе было оживленно. Весь день подходили и отходили легковые машины разных марок, больше потрепанные, сразу видно - из действующих частей, но были замечены и новенькие, сверкавшие лаком, с мощными двигателями. То и дело подскакивали на мотоциклах связные. Появлялись и быстро исчезали в домах солдаты и офицеры. На первый взгляд - обычная обстановка, все так, как бывает в пункте расположения штаба действующего соединения. Но по усиленному движению машин, их типам, по тому, с какой поспешностью отбывают связные, даже по поведению офицеров, появлявшихся на короткое время на улице, по их шагам и лицам разведчики определили: идет напряженная работа, подготовка к скорому наступлению.
В потрепанных, забрызганных грязью машинах с передовой прибывали не только офицеры пехотных частей. Были замечены танкисты и артиллеристы. А перед вечером появился офицер в авиационной форме. Летчик задержался на открытой веранде, заговорил с офицерами, вышедшими навстречу, и Скворцов, который затаился в густом подлеске против штаба, хорошо разглядел его. Сделал вывод: если устанавливается взаимодействие не только с танкистами и артиллеристами, но и с авиацией, значит, готовят крупную операцию. И еще он подумал о том, что едва ли представитель авиации будет решать вопросы взаимодействия со штабом дивизии. Наверняка тут находится представитель вышестоящего штаба, если не армии, так корпуса. Об этом говорили и два "мерседеса", прибывших одновременно еще утром. Какие именно чины заявились, в каком звании, Скворцову разглядеть не удалось. Но в том, что в "мерседесах" прибыло высокое начальство, сомнений не было. Об этом нетрудно было догадаться' по тому, как встречали "мерседесы". Брать языка среди бела дня здесь, на хуторе, разведчики, разумеется, не собирались. Слишком рискованной' была бы сейчас и попытка перехватить машину с офицерами на дороге. Перехватить можно, но как уйти от преследования? Кругом войска...
Когда продумывали операцию, решили брать языка с наступлением темноты. Предусматривались разные варианты: взять офицера при выходе из штаба; ворваться в дом, где спят штабисты; перехватить штабную машину на проселке. Но возник случай, подсказавший совсем иной вариант...
Уже совсем стемнело, однако Скворцов, находившийся в нескольких десятках метров от штаба, хорошо различал часовых, ходивших около здания. Как только часовые появятся на углах, он и Николай Удалов нападут на них. Оттащив подальше и взяв оружие часовых, встанут на их место. Группа сможет спокойно взять любого офицера, который выйдет из штаба или покажется на дороге.
Сейчас - Скворцов это чувствует - Тувалькин подаст сигнал. Он в таком напряжении, что пересохло в горле, трудно сглотнуть. Сколько раз снимал часовых, пора бы уж, кажется, и привыкнуть, но нет, такое напряжение в нем, прямо до дрожи. Это от сознания ответственности. Не получится у него, промахнется - под удар поставлена вся группа - двадцать человек...
Но прежде, чем командир подал сигнал, послышалось урчание мотора и слева от здания штаба засветились фиолетовые подфарники. К крыльцу медленно подкатил "мерседес". Он стоял до этого за спецмашиной, тяжелым фургоном. Машина остановилась, но мотор работал, ровно урча.
- Действуй! Быстро! - послышался негромкий, но резкий голос Тувалькина.
Скворцов все понял. Больше по голосу командира, чем по обстановке...
Часовые, разойдясь у крыльца, вышли к углам здания одновременно. Разведчики, убив их кинжалами, надели автоматы часовых, спокойным шагом двинулись к крыльцу. Когда Скворцов поравнялся с "мерседесом", он увидел за его рулем Василия, переводчика из штаба дивизии. Немецкого шофера в это время уже волокли к лесу...
Минуты через две-три на крыльце появились двое: полковник и обер-лейтенант. Полковник что-то сказал обер-лейтенанту, освещавшему крыльцо электрическим фонариком, и направился к машине. Шофер предупредительно открыл дверцу...
Полковник оказался заместителем командира дивизии по строевой части. Попав в руки разведчиков, он долго не мог прийти в себя, сидел молча, как каменный. Скворцов даже испугался: не хватил ли полковника удар... Но когда его привели в дом лесника, он сразу ожил, заговорил торопливо, угодливо. Не дожидаясь вопроса, поспешил сообщить:
- Наши саперы ставят мины на танкоопасном направлении. Здесь переходить передний край надежнее. У меня имеется карта, но я могу указать участок саперного батальона и без карты. Я только сегодня утром был на этом участке...
Тувалькин, жестко глядя полковнику в глаза, сказал:
- В случае обмана - пуля в затылок! От нас не уйти. Понимаете это?
- Да, я понимаю. Клянусь честью офицера...
Командир роты поверил полковнику. Разумеется, не потому, что он поклялся честью офицера. Тувалькин видел в водянистых глазах полковника страх, ничего, кроме гадливого страха. Ради спасения своей шкуры поведет русских солдат самым безопасным путем, чтобы не попасть под огонь. Русским он нужен живым - полковник это понял,- русские не убьют его, а вот погибнуть от огня своих он может...
Полковник был тучен и стар, при ходьбе задыхался (да еще кляп во рту!), так что и речи не могло быть о том, чтобы перебросить его через линию фронта до рассвета. Пришлось весь день отсиживаться в доме лесника, благо фашистов рядом не было.
Лесник оказался для разведчиков настоящей находкой. Скворцов не может простить себе, что не узнал его фамилии. Да и название хутора, где захватили немецкого полковника, он не запомнил. Жители хутора наверняка знали этого лесника, помогли бы найти его...
А с лесником было так.
Когда "мерседес" отогнали подальше от дороги и сбросили в глубокий овраг, густо заросший ивняком, командир приказал Скворцову:
- Быстро к дому лесника! Прощупай обстановку.
Переводчик с тобой...
Лесник-литовец плохо говорил по-русски, а немецкий язык знал хорошо. Однако, увидев перед собой немцев - разведчики были в немецкой форме,- он не проявил радушия. Скупо ответил на приветствие и, поставив на стол лампу, сел поодаль, к печке, стал молча набивать табаком трубку. На вопросы отвечал неохотно, с едва сдерживаемой неприязнью.
- Здесь, в этом лесу, были партизаны. Ты видел их? - спросил переводчик.- Подними голову! Сколько их, в какую сторону прошли?
- Какие партизаны? - старик поднял сердитые глаза.- Никаких партизан я не видел. Партизаны... Вот выстрелы я слышу. Русские пушки, господин унтер-офицер!
Когда со стариком заговорили по-русски, когда он понял, кто перед ним, он переменился. Нисколько не растерявшись, спросил:
- Есть хотите? Не богат, но найду чем угостить!
Когда же появилась группа с пленным немецким полковником, лесник радостно вскинул руки, маленькие глаза его под седыми бровями остро заблестели. Подойдя к полковнику, который стоял со связанными руками и кляпом во рту, рассмеялся ему в лицо:
- Вот так, господин фашист! Вот так!
Лесник вывел разведчиков к переднему краю самой короткой дорогой, глухим лесом. Прощаясь со стариком, Тувалькин крепко обнял его и подарил на память зажигалку.
Дальше разведчиков вел немецкий полковник, на участок саперного батальона. Надо отдать ему должное, он и ночью смог сориентироваться на местности, точно указал участок.
Первое время полковник шел впереди группы, с Иваном Земницким, который держал полковника под пистолетом - подталкивал стволом в спину. Но потом, когда вышли к границе минного поля, вперед выдвинулись Скворцов, Иван Видякин и Николай Удалов. Они пробивали проход в минном поле гранатами.
Как только раздались взрывы, передний край закипел огнем. Однако в поднявшейся суматохе противник не заметил разведчиков. Не обращая внимания на беспорядочную стрельбу, они быстро углубились в "нейтралку" и задолго до рассвета прошли свой передний край.
Все разведчики, участвовавшие в этой операции, были награждены орденами. Михаил Скворцов стал полным кавалером ордена Славы.

ВЕРНОСТЬ
Вместо эпилога

Солнце склонилось к горизонту, и в степи наступила та глубокая и мягкая тишина, которая бывает лишь в предвечерний час: и птицы уже приумолкли, и кузнечики, не перестававшие стрекотать с рассвета, затихли. Слышался сейчас только ровный шелест водяных струй, которые щедро рассыпала над полем "Волжанка", широко раскинувшая свои легкие ажурные крылья. Тонкие стремительные струи сверкали радугой в лучах закатного солнца. Сверкало и просторное густо-зеленое поле люцерны, вдосталь напоенное волжской водою. Дневной зной еще не спал, над степью струилось марево, но поле дышало свежестью, как после сильного грозового ливня, и воздух был душистым и легким.
Так хорошо сейчас в степи, освещенной ярким закатом, так радует глаз необъятный зеленый простор, так чист и свеж воздух, а сердце у Михаила Скворцова ноет и ноет. Малость отпустит, и опять, опять тупая ноющая боль...
Он сидит на сухом бугорке, обхватив руками колени, прислушивается к глухим, неровным толчкам сердца и думает свою невеселую думу.
В прошлом году, зимою, с ним случилась беда: лег в больницу с тяжелым, обширным инфарктом. Сердце давно подавало сигналы - с годами война сказывалась все сильнее, но он старался не обращать внимания на боли. Жена, от жены болезнь не скроешь (а женился Михаил Скворцов на той самой Насте, Анастасии Андреевне), заставляла идти к врачу, а он отмахивался: "Некогда! Пройдет..."
Инфаркт не сильно напугал Скворцова. На предложение врачей пойти на пенсию по инвалидности он ответил твердо: "Оклемаюсь! Организм у меня железный, это проверено. За ремонт спасибо!"
Отлежав положенное в больнице, передохнув, вернулся к прежней своей работе. Мог бы получить работу полегче, должностей в колхозе хватает, но Скворцов не мог оторваться от своего дела, он знает, какие надежды возлагает район на орошаемое земледелие, как нужен здесь. Мелиорация требует специалиста. А кто еще в колхозе знает "Волжанку", полив, как он? Ведь уже десять лет работает оператором. Да и по душе пришлась ему эта работа.
Первое время вроде бы почувствовал себя неплохо, а теперь вот боли, и все чаще, все длительнее, иногда часами не отпускают. Председатель колхоза, зная характер Скворцова, как любит он свое дело, с осторожностью намекнул, что лучше бы, пожалуй, с его здоровьем не в поле, а в селе работать. "Сам понимаешь, Михаил Васильевич, сердце..."
Скворцов его успокоил: "Ничего не случится!" Каждый день двенадцать-четырнадцать часов в поле, иначе никак не получается, а когда случится поломка - лопнет труба при перегоне "Волжанки", так и до глубокой ночи в работе.
Председатель приставил к нему паренька из старшеклассников.
- Пусть юнец поработает с тобой, Михаил Васильевич, он мечтает стать механизатором...
Скворцова не проведешь: для присмотра за ним поставлен парнишка, на случай, если "прихватит" в поле... Вот он, парнишка, хлопочет возле костерка. Может быть, и станет оператором "Волжанки", этой самой, его, скворцовской, "Волжанки"...
Михаил Васильевич пытается успокоить себя, уйти от тяжелой думы. "Ничего не поделаешь, всем приходит свой срок. Живут же люди на заслуженном отдыхе. Законом власти предусмотрено... Пенсию дадут подходящую. Да и без пенсии хватит на жизнь. В хозяйстве все есть: и корова, и овцы, и птица. По домашнему хозяйству работы хватит... Да и Анастасии полегче будет, все хозяйство на нее легло..."
Старается он успокоить, "уговорить" себя, но нет, нет, на другое мысль поворачивается: "Как же без настоящего-то дела? Неужто на пенсию уходить..." И ноет, ноет сердце.
Скворцов в задумчивости не услышал, как подошла "Волга", не услышал шагов за спиной. Только громкий голос, хорошо знакомый, вывел из раздумья:
- Здравствуй, Михаил Васильевич!
Рядом стоял первый секретарь райкома партии. Любуясь яркой, сочной зеленью поля, сказал:
- Сильна люцерна! Ах, хороша! Четыре укоса возьмем?
- Думаю, что так.
Секретарь райкома присел рядом, поглядев Скворцову в лицо, спросил:
- А настроение отчего плохое?
- Да нет причины быть ему хорошим, Николай Петрович. Льем много, а результаты...
- Но у тебя же дело идет. В прошлом году две нормы взял, по четыреста центнеров с гектара с добрым гаком... От первого секретаря обкома партии часы получил. Областная газета вон как расписала...
- Так это люцерна, Николай Петрович! А пшеница?
То-то и оно! Соседи на богаре больше берут, чем на поливных землях. Да в нашем колхозе не шибко-то лучше... А почему? Поливаем по одному правилу: лишь бы норму выкачать. А ко времени полив или нет, напоил поле как требуется или дал сверх нормы - об этом забота третья... А сорта пшеницы, Николай Петрович? Стебель большой, а колос пустой! Раз наша пшеница на поливе не идет, так надо подходящий сорт взять!
- Ищем, подбираем, Михаил Васильевич. Не так просто...
- Знаю. Да уж больно затяжка широкая выходит. Годы... И с кадрами порядка нет. Вчера тракторист, комбайнер или там на ферме кем, а сегодня его на орошение. Орошаемое земледелие специалиста требует!
- Твоя правда. Надо закреплять кадры на орошении. И готовить специалистов. Решаем этот вопрос. Пойдет, я считаю, у нас дело с орошением. В этом году сдвиг уже виден. Но ты прав, Михаил Васильевич, пора иметь хорошую отдачу с поливных земель. Столько уже вложили сюда! И не говори...
Секретарь райкома задумался. Морщины на лбу стали глубже. После долгого молчания сказал:
- Что же ты, дорогой товарищ, пионерам на письмо не ответил? Вот на райком прислали, из Вильнюса. Прочитай...- Секретарь райкома достал из кармана пиджака письмо, отдал Скворцову.
Михаил Васильевич, глянув на конверт, виновато повел головой:
- Сразу вот не ответил, а потом закрутился...
- Как со здоровьем-то? Если надо в санаторий, поможем.
Скворцов неопределенно пожал плечами.
- Не от мира сего ты, Михаил Васильевич. Восемь лет я секретарем райкома работаю, а не помню случая, чтобы ты обратился в райком или к Советской власти с какой-то просьбой. Почему так?
- Зачем же личными просьбами райком или исполком беспокоить? Если все начнут обращаться, так когда им работать?
Секретарь райкома, пропустив это замечание Скворцова, продолжал:
- Признаюсь, я и забыл, что ты у нас полный кавалер Славы. Один на весь наш Духовницкий район... Вот это письмо пионеров напомнило. Тебе, Михаил Васильевич, и за войну, и за труд хлеборобский двойная забота от нас положена. Всю жизнь ты в колхозе, в своем колхозе "Родина"...- Секретарь райкома помолчал. В глазах светилось волнение. - А в санаторий ты все же поезжай, Михаил Васильевич. Вот спадет жара, и поезжай...
- Спасибо, Николай Петрович. За добрые твои слова...
Секретарь райкома уехал. Скворцов, оставшись один, прочитал письмо пионеров. Его просили рассказать о детстве, как он стал разведчиком, за какие подвиги награжден тремя орденами Славы. Просили побольше сообщить о боевых друзьях-однополчанах, дать их адреса.
Скворцов, прочитав письмо, разволновался. Нахлынули, захлестнули воспоминания. Все разведчики, с которыми прошел войну, все верные, славные товарищи вспомнились: и Ваня Земницкий, и Петр Коровин, и Коля Удалов, и Камо, и старший лейтенант Тувалькин... Все, все!
Так уж сложилось в жизни, что нечасто встречались они после войны. У каждого неотложные дела, заботы. Сколько раз собирался приехать на Волгу Камо, но так вот и не приехал. То его бригада строителей должна закончить срочный объект в своем совхозе ("С материалами нас подвели, дьявол их возьми!"), то начали строить какую-то особо важную для района дорогу, где без него никак не обойдутся ("Будем пробивать в горах настоящий тоннель, понимаешь?"), то поехал в Сибирь навестить сына, отпраздновать рождение внука, названного в его честь Арташесом, и "задержался" там на два года. ("Такие дела, Миша, в Сибири, такая стройка, дух захватывает!") Он и жену в Сибирь вызвал. Болезнь, жалуется, заставила домой вернуться... Он ведь по возрасту старший из всех двадцати девяти матросов, ставших разведчиками. Уже четверо внуков, а сердце по-прежнему горячее, все то же стремление сделать как можно больше, быть там, где труднее и ответственнее.
В последнем своем письме Камо вспомнил Кенигсберг, их последний бой. Говорит, что ему, Михаилу Скворцову, обязан своей жизнью. Удивило Скворцова это его признание. Разве не он, Камо, первым бросился к тому костелу, откуда хлестал пулемет, не он задавал его гранатами? Скворцов хорошо, очень хорошо помнит, как все было в том бою...
Штурмовая группа, с которой действовали разведчики, никак не могла проскочить сквер, чтобы обойти фашистов, занимавших старый, с двухметровыми кирпичными стенами форт, превращенный в мощный опорный пункт. Солдаты штурмовой группы снова и снова бросались под огонь, но, понеся потери, вынуждены были отходить в укрытия среди развалин. Вот тогда-то Камо и сказал старшине Ивану Земницкому:
- Я пробьюсь левее. Надо перемахнуть через тот забор... Ворвусь в костел, уничтожу пулемет! Иначе нам не проскочить.
Земницкий понимал, что Камо идет на смертельный риск, но надо было помочь штурмовому отряду, атаковавшему форт с фронта, как можно быстрее выйти фашистам в тыл, дезорганизовать их оборону, и он кивнул утвердительно.
- Давай! Прикроем тебя...
Наши солдаты, укрывавшиеся в руинах, поднялись, кинулись к скверу. В ту же минуту в узкой, острой башне костела бешено засверкал огонь. Очереди пуль веером ударили по каменной мостовой, высекая синие искры. Автоматчики отошли в укрытие, но Камо уже свое сделал - прорвался влево, к забору, за которым находился какой-то завод или склады. Расчет его был прост: перепрыгнуть через этот забор и, прикрываясь им, проскользнуть к костелу. Однако кирпичный забор оказался гладким - не зацепишься. И нигде ни одной пробоины... Камо, собравшись в пружину, изо всех сил рванулся вверх, но пальцы даже не достали края. А фашисты, засевшие в костеле, уже заметили его. Яростно застучал пулемет. Камо прижался к стене. Пули не доставали его, только осколки камня остро били в голову, Е спину. Но как подняться под таким огнем? Как одолеть этот забор? И обратно, к развалинам, теперь ему не проскочить, срежут первой очередью... Оказывается, в башне костела не один, а два пулемета. По нему бьют с другой стороны, из другой прорези...
Потом, когда все было кончено, Камо признался Михаилу Скворцову: "Я решил вперед кинуться. Все равно, думаю, погибать, так лучше - вперед, чтобы не з спину пули, а в грудь... Если бы ты не помог, Миша, не жить Камо!.." Но что такого он тогда сделал? Увидел, что один Камо преграду не одолеет, бросился помочь. Как же иначе? Конечно, бежать пришлось под пулями, так на войне без риска не бывает. Не первый раз под пули кидаться... Камо вскочил ему на плечи и одним махом перепрыгнул через забор. А кто ему самому, Скворцову, помог? "Ваня Земницкий? Нет, Земницкий со штурмовой группой прорывался к фронту... Коля Удалов! Конечно же, Коля! Поддержал его, помог на стену вскочить. А потом он сам перемахнул! Кто-то помог и ему... Значит, еще четвертый был. Да, был четвертый. Погиб под стеной..."
В тот костел они ворвались не сразу. Бой завязался, короткий, верно. Скворцов помнит, как сейчас: из костела выбежали немецкие автоматчики, человек шесть или семь, у одного был фаустпатрон. Но открыть огонь они не успели. Удалов разметал их гранатой. Схватка завязалась на узкой железной лестнице, которая вела в башню. Камо перекинул через перила двоих и рванулся вверх, где были пулеметы. А Скворцову еще пришлось кинжалом поработать. Автомат.в рукопашной выбили, так он их разил кинжалом... Когда справился, Камо уже был в башне. Ворваться помог Удалов, не дал пулеметчикам ударить по Камо, резанул по ним из автомата. А тут уж Камо гранатой...
Где теперь его верный друг Николай Удалов? На боевом корабле они вместе служили, в одном кубрике спали, в Сталинграде воевали в одном пулеметном расчете. До самого Кенигсберга вместе дошли... После войны - это Скворцов знает из писем друга - Удалов работал на Урале, под Свердловском, стал мастером на крупном заводе. За трудовые дела получил орден. Потом переписка оборвалась. Даже мысль возникала: уж не подзазнался ли Коля Удалов, став знаменитым мастером? Но, подумав, решил: нет, такого случиться не могло. Ведь и об ордене Скворцов узнал не от Николая, а от кого-то из разведчиков, кто с ним встречался. Не подвело ли здоровье Удалова? Ранен ведь был сильно, да не раз... В одном письме жаловался, что не может уже работать, с прежней отдачей, усталость берет. Горечь и какая-то обида была в том письме. Обида на самого себя, за эту усталость...
И сейчас, вспоминая это письмо фронтового товарища, Скворцов сокрушенно покачал головой. Понимает он Николая! Для них, людей долга, нет ничего горше, тяжелее, чем почувствовать, что уходят силы. Как сказал в том письме Удалов? "Привыкли мы, Василич, делать настоящее дело и выкладываться на всю катушку, без этого нам не жить. В войну не замечал, а теперь вот встречаются люди, больше из молодых, которые только и умеют мечтать. Или, точнее сказать, критиковать: то не так, это не так. Хотят жить хорошо, красиво, но только чтобы эту красоту им кто-то подарил. Да, кто-то другой за них должен пахать, а они чтобы готовое... Ненавижу такую "философию"! Запомнилось и другое из письма Николая: "Не понимаю тех, кто на старых заслугах ехать норовит, на старой славе... Цель в жизни они теряют! Существуют, а не живут..."
Эта мысль и в письмах Камо, и Евгения Кульчитско-го, ставшего научным работником, и бесстрашного командира группы, а теперь механизатора, механика Ивана Земницкого, да и в письмах всех его фронтовых друзей.
На фронте, когда выдавался отдых, они любили помечтать. Мечтали о мирной жизни, какой станет жизнь после войны через двадцать или тридцать лет. Действительность оказалась выше их фантазии. Разве они, молодые ребята, могли представить себе, к примеру, что так вот просто, месяцами будут работать люди в космосе, что станет полет в космос обычным рабочим делом? Тогда и реактивных самолетов-то не было... Или разве могли они думать об атомных электростанциях? А теперь вот атомная строится, считай, рядом с деревней Скворцова...
Почему-то они чаще говорили о том, какими красивыми, нарядными станут наши города и села, в каком богатом достатке станут жить люди. Не удивительно, конечно, что больше мечтали об этом. Одно ведь было тогда, в войну, перед их глазами - разбитые города, спаленные села. И голодные люди, для которых было мечтою досыта поесть хлеба, настоящего душистого хлеба... Но и тогда, и тогда они понимали, что не только в довольстве, в достатке счастье человека. Иван Земницкий, много читавший и отличавшийся рассудительностью, однажды сказал: "Сытая жизнь, ребята, еще не жизнь. Человек должен оставить после себя добрый росчерк. Чтобы люди могли сказать: вот это Иван Земницкий сработал, он память оставил... Так прожить надо, хлопцы мои, чтобы и люди доброе слово о тебе могли сказать и чтобы сам ты жил в ладу со своей совестью, с удовлетворением в душе. Так меня отец наставлял, ребята: человек должен жить с удовлетворением в душе, понимать, что руки твои настоящее, стоящее творят..."
Скворцов помнит, каким было лицо Ивана Земницкого, когда он говорил эти слова. Помнит, как тогда он вздохнул и сказал с тоскою: "До того хочется поработать! Сел бы сейчас на трактор - от рычагов не оторвали... По ночам все поле снится или покос. Как же это славно, ребята, выйти с зарею на луг! Роса огнем играет, птицы на все голоса... Сто жизней можно отдать, чтобы только снова прийти на тот росный луг, почувствовать запах травы, падающей под твоей косой..."
Шли они, солдаты, под огонь, на смерть, чтобы была эта наша сегодняшняя жизнь, ради будущего детей своих, внуков, правнуков. Не прятались за спины других, о себе, когда требовалось, забывали. Никто же не посылал Камо снимать тот пулемет в костеле. Сам решился на смертельный риск. И где! В Кенигсберге, в последнем бою... А Камо Гюльнара ждала, невеста... И Коля Удалов без страха на огонь бросился. Все, все дрались там отчаянно, о своей жизни не думали. Такими выросли и такими остались - брать самое трудное на себя, подставлять плечо под общую ношу как положено.
Скворцов, поразмыслив, догадался, почему Удалов не сообщил, что награжден высоким орденом. И он сам о трудовых успехах писать не станет. О делах колхоза рассказывать - другое дело, или заботами поделиться. Заботы-то прибавляются и прибавляются, сколько дел еще выправлять, поднимать надо! Нет, старой славой жить нельзя. Себя, душу потерять можно, коли в карете прошлого ехать. Верно умные люди говорят: через чистое стекло все видать, весь мир окружающий. А покрой его хоть тонким слоем серебра, ничего не увидишь, потому что стекло в зеркало превратилось...
Пусть они редко встречаются, пусть нечасто приходят весточки. Но Скворцов знает, убежден: верно, с чистой душой живут его фронтовые товарищи. Никто не поступит против совести...
Вспомнил Михаил Васильевич своих фронтовых братишек, их боевые дела, их святую дружбу, и сердце ныть перестало. Он даже лицом повеселел. Подумал: "Мы еще поработаем. Поработаем!"