Содержание материала

 

ЭТОТ ОТЧАЯННЫЙ КУРКИН...

О Куркине я узнал еще до встречи с ним, когда работал над книгой о боевых делах знаменитой Щорсовской дивизии в годы Великой Отечественной войны. Куркин был начальником разведки Богунского полка, командовал ротой, прошел с дивизией весь ее путь - от Сталинграда до Берлина, поэтому не было ничего удивительного в том, что щорсовцы, рассказывая о минувших боях, часто называли его имя. Говорили о Куркине уважительно, с удовольствием, и всегда с какой-то особенной улыбкой. "Отчаянной, дерзкой удали парень. Такое выдавал, чертяка... Но с крепким умом, с верным расчетом. Хитрющий!.. Всю войну в таком риске, на острой грани между жизнью и смертью, а ведь не сорвался. Суметь надо!"
Так еще до встречи с Алексеем Павловичем, из рассказов его однополчан, передо мной возник образ этого человека, образ весьма романтический, яркий.
Потом я увидел его фотографию. Приехал на саратовский завод электронного машиностроения, чтобы встретиться с ним,- Алексей Павлович работает слесарем на этом заводе вот уже четверть века,- и увидел на Доске почета его большой портрет. На фотографии спокойное, задумчивое лицо, с глубокими, тяжелыми морщинами на лбу и впалых щеках, лицо человека, много испытавшего на своем веку... Правда, в глазах-щелках, затененных набрякшими веками, искрилась острая хитринка, она оживляла лицо, придавая ему выражение доброты и лукавства.
Как это порой случается в жизни, мы подружились с первой встречи. И с тех пор - а минуло уже лет двенадцать-тринадцать - часто встречаемся, беседуем по душам.
Редкий раз бывший разведчик не вспомнит войну.
Рассказы Алексея Павловича могли бы составить интереснейшую книгу. И я, признаться, уже приступил было к работе над такой книгой, но потом, подумав, решил обратиться не к рассказам Куркина, а к письмам его однополчан, к беседам с ветеранами, записанным на магнитофонную ленту. Почему? Герой войны не расскажет о себе всю правду, он стремится - и так было с Куркиным - говорить о других. Да и немногие люди, как показывает жизнь, видят себя со стороны... Вот и пришло решение: пусть поведают о герое-разведчике его однополчане.

Рассказывает бывший
командир Богунского полка,
полковник в отставке
Ф. А. Шулагин

- Что там ни говори, а годы свое делают. Ведь каждый из однополчан, с кем воевал, мне дорог, бесконечно дорог, но случается иной раз, что имя никак не вспомнишь или лицо... Расплывается лицо, как в густом тумане. А вот нашего разведчика Куркина не забудешь. Какое там! Живописнейшая, скажу вам, личность, удивительная. Пожалуй, один он был такой на весь полк... Как лучше описать его внешность? Роста - сто сорок семь. Мне до плеча, хотя и я, как видите, не богатырь. Стандартное обмундирование ему не годилось, шили в мастерской по особой мерке, и сапоги в том числе. Прямо детские сапожки... Офицеры, да и солдаты, меж собой, разумеется, звали Куркина Цыпленкиным. Или еще так: Куркин-Петушков. В нем и вправду было что-то от молодого задиристого петуха. Роста, как я сказал, маленького, но зато грудь колесом, крест-накрест ремнями перехвачена, на голове лихая кубанка с красным верхом. Вышагивал молодецки, пружинисто, голова с шикарным чубом гордо вскинута... Для полной красоты еще громадный маузер в деревянной кобуре носил, он ему как раз до колена приходился, при каждом шаге - хлоп по колену... Глянешь, бывало, на него и улыбнешься, хоть и обстановка совсем не та, чтобы улыбаться...
Характер Куркина в точности соответствовал внешности. Вызовешь его, ставишь задачу на разведку, а у него глаза от нетерпения горят. Ты только начал объяснять, а он уже схватил твою мысль, он уже знает, что от разведчиков требуется. "Разрешите выполнять, товарищ гвардии полковник?" Рад новому опасному делу, рад случаю показать свою удаль.
Не подумайте только, что хочу обвинить Куркина в безрассудстве. Между прочим, в этом его обвиняли, было такое... Начальника разведки нашего стрелкового корпуса знаете? Так вот, когда в штабе предложили назначить Куркина командиром разведывательной роты, корпусной разведчик решительно запротестовал. "Что, Куркина на роту?! Да он же безрассудный мальчишка!" Мне никак не хотелось расставаться с Куркиным. Какой командир полка захочет отдать отличного разведчика?.. Но я все-таки не выдержал, уж больно задели меня слова подполковника. Спрашиваю его: вам известен хотя бы один случай, когда старший лейтенант Куркин не выполнил поставленную перед ним задачу? Известен или нет? Подполковник молчит. А что он может сказать? Не было такого, чтобы разведчики Куркина вернулись из расположения противника с пустыми руками. Не было! Какой ценой это достигалось - разговор другой... Одним словом, поставили Куркина на роту. И командовал он неплохо. Как говорится, дай бог каждому. Но после ранения опять в наш полк вернулся. Причина, я полагаю, не в ранении. Разве в полку легче? Не мог он без своего родного Богунского, без своих ребят, с которыми начинал еще до Сталинграда. Все мы обрадовались его возвращению, а для разведчиков так это был настоящий праздник...
Но я еще не сказал о командирских качествах Куркина. Обстановка в полку складывалась всяко. Приходилось ставить его на роту автоматчиков, назначать начальником штаба батальона - для укрепления. Куркин справлялся отлично. Я не раз задавался вопросом: откуда у этого парня командирское мастерство? Он ведь начал воевать солдатом, рядовым разведчиком, военного училища не оканчивал. Верно, посылали мы его на краткосрочные курсы. Да какие там курсы! Вместо шести месяцев учебы выпустили через два: обстановка на фронте требовала. Вот и вся его академия! А для того, чтобы командовать ротой, исполнять обязанности начальника штаба батальона, одной отваги, одного характера мало. Знания, опыт требуются. Имелись они у Куркина? Имелись. В том, то и вопрос!
Наш командир дивизии не отличался щедростью на ордена. А вот старшего лейтенанта Куркина генерал лично приказал представить к ордену Александра Невского. Этот орден, как известно, за воинское искусство дается, за мастерское управление боем. Немногие офицеры дивизии удостоены такого высокого ордена...
Почему же в таком разе, спросите вы, начальник разведки корпуса обвинил Куркина в мальчишестве, в безрассудстве? Были у него для этого основания? Были. В том-то и вопрос!..
Такое, случалось, выписывал товарищ Куркин-Петушков, что только руками разведешь. Один раз даже наказать его пришлось, и наказать строго, хотя, как вы уже, наверное, догадались, любил я его всей душою. Сынком называл. Был он ровесником моему сыну... Впрочем, не в том дело. Любил за удаль, редчайшую самоотдачу, за доброту и за чистоту сердца. Только вот так и называл Алешу - сынок...
Но слово, как говорится, из песни не выбросишь, что было, то было. Это я о его "художествах"... Тот случай, когда мне Куркина наказать пришлось, я теперь без смеха не могу вспоминать, а тогда осерчал на него сильно. И надо же было сообразить такое!.. Как сейчас помню, был первый день нового, 1945 года. Такой хороший день выдался, с морозцем... Мы тогда занимали оборону на Радомке. Есть такая речка в Польше, очень она нам запомнилась... Стояли мы в обороне долго, несколько месяцев, ясное дело, это сидение в траншеях всем надоело до чертиков, тем более что ни мы, ни немцы особой активности на этом участке фронта не проявляли. Мы готовились к наступлению, противник укреплялся. Нас с немцами разделяла Радомка, наши войска на восточной стороне, немцы - за речкой. Нейтральная полоса составляла метров шестьсот, если не меньше. Зима в этот год выдалась теплая, Радомка долго не вставала, а тут под самый Новый год ударил крепкий мороз, речка льдом схватилась. Зеркалом засияла... Помнится, по случаю нового года ко мне в гости приехал сосед, командир Таращанского полка Колмогоров. Только устроились обедать, адъютант докладывает: товарищ подполковник, человек на Радомке, на коньках катается... Гляжу на лейтенанта, ничего не понимаю: какие коньки, какой к черту каток на Радомке, на нейтралке? А лейтенант уверяет: катается на коньках, похоже, из наших, больше некому! Ну, вышел я из блиндажа, глянул в бинокль. Понятное дело, сразу узнал Куркина. И без бинокля можно было узнать этого красавца...
Солнце, лед сверкает, как чистое серебро, и наш боевой разведчик, начальник разведки полка, раскатывается на коньках, в полное свое удовольствие, заложив руки за спину... На глазах у немцев! Наши из траншей на него глядят, и немцы глядят. Каски над брустверами... Представьте себе, немцы не стали стрелять по нему. Даже не знаю, как это объяснить. Ошеломило их такое представление, что ли... Один наш солдат, находившийся в боевом охранении, на самом берегу, после уверял, что немцы на губных гармошках играли. Аккомпанемент, так сказать...
Минут пятнадцать катался Куркин у противника на виду по Радомке. Вот так!
Ну, вызвал я его, отчитал за безрассудство, взыскание наложил. А в душе - дело прошлое - восхитился им. Удалец! Русский характер... В том-то и вопрос! Конечно, если судить строго, так это бравада, молодечество.
Понятное дело, крепко отчитал я Куркина. Куркин попросил прощения, вышел, а командир Таращанского полка, решив, что я недоволен офицером, говорит: "Моего разведчика на учебу посылают, если ты не против, так я попрошу комдива перевести Куркина в наш полк. Может быть, мы с ним и поладим..." Колмогоров был молодым, в двадцать пять полк принял, но мужик хитрый. "Какой ты шустрый,- говорю,- так и отдал я тебе своего разведчика, дожидайся!"
Вот и определите теперь характер человека: отличный разведчик, за военное искусство орденом Александра Невского награжден, а рядом с этим... На коньках решил покататься перед самым носом у немцев, храбрость свою показать, со смертью поиграть!.. Вот начальник разведки корпуса, зная об этих "художествах", и сделал вывод: Куркин - человек несерьезный, доверить командование ротой, да еще отдельной, разведывательной,- нельзя.
До удивления просто мы порой судим о людях!.. Да разве одной этой бесшабашной удалью отличался Куркин? А упорство, терпение? Упорства и терпения в нем было не меньше, чем лихости и удали. В том-то и вопрос! Скажете, что упорство и терпение несовместимы с характером такого человека? Ошибаетесь! Припоминаю такой случай...
В Сталинграде наш полк оборонял металлургический завод "Красный Октябрь". Полтора месяца дрались мы в заводе. Там больше железа, осколков от мин и снарядов стало, чем земли.
В сентябре или в начале октября - точно не помню - мы заметили, что немцы перебрасывают в Сталинград свежие части. Командованию важно было знать, какие части перебрасываются, откуда. Разведчики начали работать. Наша полковая разведка получила задание взять языка. Но как его возьмешь, если к позициям врага не подобраться, не только каждый метр, а каждый сантиметр простреливается. Ночью светло, как днем, и ночью бой не затихал ни на минуту. Трижды пытались разведчики проникнуть в расположение противника, но безрезультатно. Половину взвода потеряли, а языка нету. Стой, ошибаюсь! На третий раз они взяли офицера, капитана... Но когда стали с ним отходить, фашисты заметили разведчиков, обрушили на них огонь. Это я точно сказал - обрушили... Такой силы был огонь! Я в тот момент на своем НП был, а НП в сотне метрах от врага, так что все на моих глазах происходило... Сплошной поток огня, стена... Уму непостижимо, как разведчики проскочили. Немецкого офицера они приволокли, да только он был изрешечен пулями. Мертвого приволокли... Вызвал я тогда Куркина и говорю: от взвода ничего не осталось, поэтому поиск отставить. Не тот наш участок, чтобы языков брать. Я уже телефонную трубку взял, чтобы с командиром дивизии связаться, а Куркин решительно говорит: "Языка мы возьмем, товарищ майор!" Я трубку в руках держу, смотрю на него и раздумываю: снова под такой огонь на верную гибель? А Куркин повторяет: "Язык требуется, значит, возьмем!"
Я вот рассказываю о Куркине и вижу, как он тогда стоял передо мной, его лицо... Измученное, черное лицо, глаза красные от недосыпания, злые. Руки и шея перебинтованы, бинты в запекшейся крови... Такое упрямство было в его глазах, такое злое упрямство, решимость, что я положил телефонную трубку на место. Ладно, говорю, пусть еще одна попытка...
Но на этот раз Куркин под огонь не пошел. Иначе он задачу решил.
Один наш батальон, третий, занимал мартеновский цех. Остальные батальоны стояли по берегу Волги, а третий в цехе. Он в первом мартеновском, а немцы во втором, за стеной. Толщина стены метра полтора... Куркин решил пробраться в цех, который занимали немцы. Как это сделать? Проломы в стене были, так ведь они под огнем, только сунься туда... Куркин решил под землей пройти. Трое суток разведчики рыли лаз... Почему так долго? Так ведь надо было еще атаки отбивать. И Куркин хотел поглубже в тот цех врыться. Ну, в пол* ночь он мне докладывает: сделан подкоп, можно начинать.
Наверх он вышел под утро, часа так в четыре, когда солдат сваливает сон. Это сказать легко - вышел наверх... Он же среди немцев оказался. Осторожно взломал пол, выбрался из лаза, а немцы - в двух шагах. Мог ведь, чего доброго, и под немцем пол пробить, их же там битком было... Куркин в цех первым проник. Это в его характере, если такой риск, то первым идти...
Немцы рядом, вот они, хватай первого спящего, который ближе, тащи в лаз! А Куркин что делает? У проломов солдаты дежурят, постреливают изредка из пулеметов, больше для острастки, потому как в это время мы их не тревожили. А остальные спят. Вот Куркин и давай пробираться между спящими. Офицера искать. Кругом пожары, так что в цехе-то светло... Как он потом докладывал, осечка у него вышла. Помешали ему. На позицию боеприпасы привезли, ящики таскать начали. Естественно, в цехе зашевелились... А потом какой-то штабной чин заявился с целой свитой, что-то проверял. Куркин догадался надеть немецкую плащ-палатку, так что обошлось, но время-то ушло. Языка он взял, однако не офицера, как намеревался, а унтера. Но этот унтер другого офицера ценнее оказался. Он в полку всего три дня был, а до этого в штабе у самого Паулюса работал. Проштрафился, говорит, ну, его и послали на передовую... Унтер сообщил, что прибыла 42-я пехотная дивизия, которая переброшена из Польши, что на подходе дивизия СС, снятая с запада, раскрыл всю дислокацию немецких частей на нашем участке фронта. Куркина тогда наградили орденом Красного Знамени. Разумеется, не только за этого языка...
Как видите, упорства, выдержки у Куркина хватало. И все-таки больше отличало его другое - боевая дерзость. Дерзости и удали он был необыкновенной... Вы Василия Быстрова, разведчика нашего полка, знаете? Да, тот самый знаменитый разведчик, Герой Советского Союза. Весь фронт его имя знал... Недавно мы встречались с Быстровым, из Барнаула приезжал, он там учителем работает. В разговоре Быстров часто Северный Донец вспоминал. Досталось там нашим разведчикам, ох досталось! Немецко-фашистские войска держали оборону по Северному Донцу несколько месяцев. Естественно, укрепились сильно, поставили минные поля, проволочные заграждения, целую сеть, разную сигнализацию. Собак в первую линию траншей посадили, чтобы наших разведчиков обнаруживали. Да, еще вот до какой штуки они додумались: установили специальные осветительные мины, соединенные тончайшей проволокой - по земле она шла. Только задень проволоку - сразу взрыв света, весь передний край в пронзительном свете, каждую былинку видать. Попробуй подползти к траншеям врага, чтобы проволоку не задеть, ее же и днем трудно заметить. Я уже о том не говорю, что противник находился за рекой, что еще и речку надо было перейти... Пробраться в расположение врага редко кому удавалось. Каждый язык стоил многих жизней. А когда гитлеровцы почувствовали, что наши войска готовятся к наступлению, то разведчикам и вовсе невозможно стало работать. В дополнение ко всему фашисты еще выдвинули вперед сторожевые посты, секреты. Но если готовится наступление, то данные о противнике нужны позарез. Как ни трудно, а разведчики должны работать. В том-то и вопрос!
Наши дивизионные разведчики славились мастерством на всю армию. Хорошо помню Василия Дятлова, полного кавалера ордена Славы. О его бесстрашии и ловкости легенды ходили. Старшина Ширяев тоже удивительной отваги парень. Да много там сильных разведчиков было. Но случается же такое - не везло им на Северном Донце. Никак! Страшно сказать, сколько ребят потеряла там разведрота... Куркин об этих неудачах знал. Рядом же работали. Он старался побольше взять на себя, помочь силами полковой разведки. Кое-кто - не хочу называть имени - потом говорил: "Куркин из тщеславия старался". Вот, дескать, глядите, дивизионные разведчики не смогли проникнуть в расположение противника, не взяли языка, а мы, богунцы, полковые разведчики, выполнили задачу, доказали... Да чепуха это! Не было такого в мыслях у Куркина и быть не могло! Другое дело - честь разведчика. Тут я еще могу согласиться. Ведь какой разговор в дивизии пошел: разведка спасовала, языка добыть не в состоянии... Куркина это не могло не задеть. Самолюбие!
И еще одно соображение. Где свою удаль, отвагу проявить, как не в трудном деле? Я же говорил, какой у него азарт, как он загорался, когда предстояло опасное дело... Всегда в таких случаях сам вел группу. Случалось, что и без моего ведома уходил с разведчиками. Отчитывал я его за это, да мало помогало. Характер! Выслушает, как положено подчиненному, и свое: товарищ гвардии подполковник, вы ставите задачу мне, начальнику разведки, за выполнение приказа отвечаю я, значит, мне дано право решать, кому возглавить группу...
И в тот раз он сам повел группу. Как им удалось подобраться к переднему краю противника, об этом долго рассказывать. Скажу только, что прежде, чем в поиск пойти, он местность со всей тщательностью изучил. Каждый бугорок, лощинку, кустик. В точности установил, где огневые точки, секреты, когда смена часовых. Направление ветра учел, чтобы овчарки не учуяли... Куркин умел идти на риск. В том-то и вопрос! Вместе с дерзостью расчет хороший...
Так вот, подобрались они скрытно к первой траншее, на которую заранее нацелились, и сразу к пулемету. Этот пулемет, крупнокалиберный, МУ-42, они засекли раньше, установили, что всю ночь у пулемета дежурит солдат. Этого солдата и решили захватить.
Но всего не предусмотришь! Только кинулись к пулемету - осветительная ракета, в упор. Немец, дежуривший у пулемета, увидал наших разведчиков, открыл огонь.
Что тут делать? Кажется, остается только одно - быстрей отойти, пока всех не положили... Да не тот характер у Куркина, чтобы вот так, ни с чем уйти. Он пулемет гранатой накрыл и прыгнул в траншею. Василий Быстров - за ним. А тут началось! Ракеты со всех сторон, пулеметные и автоматные очереди, фейерверк такой, что небо загорелось...
Быстрое, когда мы встретились, вспоминал: "Я упал на дно траншеи и замер. Пропали! А Куркин кричит: "Бери его! Наверх давай!" Глянул я - Куркин немца держит, офицера. Он как в траншею прыгнул, так сразу к блиндажу. Знал, что рядом с пулеметом офицерский блиндаж... Вдвоем мы его быстро наверх, на бруствер, вытолкнули, а там уж наши ребята подхватили. Куркин мне плечо подставил, я из траншеи выпрыгнул и ему руку подал - он же малорослый... Выскочили из траншеи, а немцы к нам бегут, голоса ихние, команды в грохоте выстрелов слышим... Куркин тут приказывает: всем отходить! Быстро! Я тащу фрица, а самого мысль пронзает: не уйти, такой дьявольский огонь, не уйти... Даже и не знаю, как хватило силы не бросить фрица..."
Рассказывал мне Быстров эту историю и признался: "Преклоняюсь я перед Куркиным. Когда накрыли нас, он ведь об отходе не думал. Офицера схватил на глазах у немцев, а потом нас прикрыл, дал возможность отойти с языком. Преклоняюсь перед его отвагой, Филипп Алексеевич".
И кто это сказал? Герой Советского Союза, гордость фронта...
Пожалуй, самое удивительное в этой истории то, что группа не понесла больших потерь: один убитый, двое раненых. Это при таком-то огне, в такой обстановке! А все оттого, что расчет у Куркина был точный. Он учил своих разведчиков: надо с умом работать, чтобы и волки были биты и овцы целы... Куркин ведь и отход группы хорошо продумал, о чем разведчики часто забывали, как безопаснее и быстрее отойти в случае преследования.
Я уже рассказывал, что немцы получили какие-то данные о подготовке наших войск к наступлению, что-то пронюхали. Естественно, их разведка начала активно работать. Куркин мне докладывает: этой ночью надо "гостей" ждать на участке первого батальона. Как он это установил? Заметил, оказывается, что немцы усилили наблюдение за нашим передним краем, засекают ячейки боевого охранения, огневые точки.
Я тут же приказал комбатам усилить боевое охранение, быть начеку. Но Куркин не уходит. Что еще, спрашиваю, у тебя? "Товарищ гвардии подполковник, если нам известен замысел противника, так надо использовать это в интересах своей разведки..." Ну, я уже понял, что у Куркина есть "легенда". Докладывай, говорю, свои соображения. Он объясняет: не пропустить немцев в расположение наших частей - полдела. Надо их взять. Разведчик - самый лучший язык, много знает. И тут же докладывает план операции: наша группа с наступлением ночи войдет в нейтралку и замаскируется в кустарнике, повыше лощинки. Лощинка эта удобная, укроет от наблюдения, если даже местность осветят ракетами. Так что немецкие разведчики обязательно пойдут этой лощинкой. Наши разведчики, которые будут рядом, их пропустят. А потом поползут следом, плотно. Их не услышат, потому что противник, чтобы отвлечь внимание от своей группы, откроет огонь справа или слева - тактика его известна. Наши разведчики ударят по немцам, когда они подползут к самому переднему краю. Налетят с тыла. А тут другие наши помогут и сразу их - в траншеи...
Все вышло в точности, как определил начальник разведки. Будто по нотам разыграл! Именно в ту ночь, как он и определил, вражеские разведчики попытались проникнуть в расположение нашего первого батальона. И пошли они точно той лощинкой, которую указал Куркин. Наша группа пропустила их и атаковала с тыла. Троих разведчиков во главе со старшим группы живыми взяли. Ценнейшие сведения они дали нашему командованию.
Так как же, талант это или нет? Талант! Ведь мне-то такая мысль в голову не пришла, хоть военного опыта и не занимать. В том-то и вопрос...
Однако мы о другом качестве его говорили - о дерзости, об отваге. Как я уже сказал, именно это качество отличало его в первую очередь.
Известно, что при штурме Познанской крепости был разгромлен штаб генерала Коннеля. И в этом немалая заслуга Куркина, его разведчиков. Расскажу, как было дело.
При штурме крепости, как и в каждом бою, разведчики были впереди, на острие атаки. Группа Куркина, преодолев ров, окружавший крепость, первой ворвалась в бастион, подавила пулеметы противника и тем самым открыла дорогу штурмовому отряду. Наши солдаты группа за группой врывались в подземелья крепости, в каменный лабиринт, бой растекался по этажам - фашистов выбивали из боевых казематов, где они засели за стальными дверями. Штурмовые группы брали казематы, а Куркин со своими разведчиками пробивался вперед. Быстрее проникнуть в глубь крепости, в ее подземелье. Как нам было известно, из показаний пленных, там находился командный пункт начальника гарнизона генерал-лейтенанта СС Коннеля. Куркин понимал, что если удастся захватить или уничтожить штаб командующего, то оборона противника будет дезорганизована. Гитлеровские части, лишившись управления, теряли способность действовать - сразу возникала паника. Это нам было известно.
Я вот сказал: Куркин прорывался вперед... До чего просто на словах-то! А ведь прорываться пришлось под огнем. В самое логово врага, оставив далеко позади группы, штурмовавшие казематы... Автоматными очередями, а больше гранатами дорогу в глубину подземелья пробивали. Верно, еще фаустпатроны их выручали. Фаусты- оружие страшнейшей силы, броня тяжелого танка не выдерживала. Это оружие у немцев в конце войны появилось. В Познани мы его много у врага захватили... Куркин знал, что в подземелье встретится со стальными перекрытиями, вот и прихватил фаустпатроны. Пушки ведь в подземный лабиринт не протащишь...
Ту часть тоннеля, где располагался командный пункт генерала Коннеля, перекрывали стальные ворота с двумя амбразурами. Из амбразур хлестал пулеметный огонь. Как тут вперед пробиться? Ведь это не поле, а каменный тоннель, тут не обойдешь... Что делает Куркин? Приказал разведчикам бить по пулеметам, по вспышкам огня, а сам с фаустпатроном вперед, ползком, прижался всем телом к бетону - там пол из бетона... Чтобы ударить наверняка, метров на двадцать к стальным дверям подобрался. И как его взрывной волной не убило! В тоннеле ведь... Кровь из ушей пошла, неделю он не слышал, а так - ничего, обошлось. Потом смеялся, чертяка: я маленький, и пули не мои, и взрывная волна мимо. Ну, как дальше было? Взрыв сорвал ворота с петель, ворота рухнули, и разведчики влетели в зал. В дыму взрыва... Зал большой, квадратный, весь из камня. А в зале битком немцев, около сотни, эсэсовцы, курсанты школы СС. Охрана и последний резерв генерала Коннеля... Этих головорезов сотня, а в группе Куркина пятнадцать человек. Пятнадцать против сотни... Слава богу, такое не впервой. Не растерялись. Гранатами сразу, не дав опомниться. Схватка началась. Эсэсовцы отстреливаются, пятятся, стараются закрыть выход из зала, который слева. Понимаете, там три выхода имелись - в три тоннеля, в разные стороны. Сам черт голову поломает, такой лабиринт... Куркин сразу скумекал, что надо в тот тоннель пробиваться, который эсэсовцы собой заслоняют. Граната, автоматная очередь, и вперед - по трупам фашистов. Ребята дерутся, а он - вперед. Ординарец Бессонов рядом с ним, тот всегда рядом с командиром... Пробился он, значит, в тоннель, а там в стене, в полсотне метров, узкий сводчатый вход. Свет из арки падает... Куркин быстро туда, а по нему очередь. Он отскочил, но успел разглядеть комнату, увидел радиостанцию, телефоны. Яснее ясного: командный пункт! В этот момент солдаты подоспели, пятеро. Сразу рванулись к арке, опять гранаты в ход... Штабисты в панике решили, что их батальон атакует, оружие побросали и руки вверх. А Коннель, подлец, успел застрелиться. Уж так сокрушался, так сокрушался Куркин, что не смог взять этого душегуба живым! Прямо у него на глазах Коннель застрелился...
Нет, до чего все просто получается, когда рассказываешь. А вы это представьте: подземелье крепости, самая глубина, враг и впереди тебя, и позади, и над тобой, на верхних этажах... Кругом боевые казематы, кругом смертельный огонь, а группа в пятнадцать солдат, не боясь быть отрезанной, прорывается в глубину подземелья, в путаницу лабиринта, ищет штаб. Какую отвагу надо иметь, чтобы решиться на такое, а? Отчаянная головушка этот Куркин, отчаянная! В том-то и вопрос...

Рассказывает бывший командир батальона
Г. С. Яцын, ныне старший мастер
Ярославского ордена Ленина моторного завода.

Война проверяла людей огнем, жестоко. Слабые духом либо гибли, либо отходили на задний план... Не случайно, я думаю, на войне быстро выдвигались молодые. Я в двадцать один год командиром батальона стал, в гвардейской дивизии. А начальником разведки полка у нас был старший лейтенант Куркин, двадцатилетний. Ему еще и двадцати не было, когда его на эту должность назначили...
Командир полка, по нашим тогдашним понятиям, был в годах, за сорок перевалило, ему в гражданской войне пришлось участвовать. Нас, молодых, он любил, но следил, чтобы не "зарывались". Ответственность свою мы понимали, однако от своего возраста, от своих двадцати, не уйдешь! Верно мудрец сказал: никогда еще земля и небо не даровали такой благодати, чтобы разум был у молодых. Надо или нет - под огонь, лично в атаку поднимаешь - первым норовишь. Влетало мне за это от командира полка. Да и сам я понимал, что обязанность комбата - боем управлять. Но каких усилий воли стоило сдержать себя, чтобы в острый момент не кинуться в схватку, в гущу боя! Молодость...
Ну, о себе рассказывать не стану, а об Алексее Куркине - с великим удовольствием. Вот назвал его имя и улыбаюсь... Веселый он, озорной. А еще какой-то восторженный. Знаете, есть такие люди - светятся!.. Бывало, выйдешь из боя, солдаты до того измучены, измотаны, что и поесть сил нету. Полез солдат в вещевой мешок за ложкой и повалился, уснул, хотя сутки не ел. А Куркину хоть бы что. Улыбается, балагурит. Начнет какую-нибудь байку рассказывать - солдаты со смеху покатываются. Куда и усталость девалась!
Солдаты в нем души не чаяли. Конечно, не только за его веселость. В самой отчаянной обстановке умел он поднять боевой дух, вселить уверенность. "Сейчас дадим им жару, ребята, только вперед, разом, на одном порыве!" Любил он это слово - порыв. Сам-то порывистый, стремительный. Огонь!
Мне часто Большая Костромка вспоминается. Даже во сне снится. Тяжелые там были бои, такие тяжелые, что после Сталинграда - я о нашей дивизии говорю - нам труднее не приходилось нигде. Так сложилась обстановка, что Щорсовской дивизии пришлось принять на себя всю силу удара вражеских войск, брошенных в контрнаступление. Стойкость наших полков судьбу всей армии решала. Это без преувеличения.
Четверо суток мы бились в Большой Костромке. Ни на час, ни на минуту не затихала битва, все четверо суток... Каждый дом, каждый окоп по несколько раз переходил из рук в руки, вот что там было. К исходу четвертых суток они, сволочи, нас так зажали, что меня, если говорить честно, отчаяние взяло. Не отбиться, сейчас раздавят... Вся Большая Костромка, считай, уже была взята врагом. Наш батальон удерживал последние два дома на восточной окраине. А со мною было знамя полка... Мало того, что батальон погибнет, знамя в руки врага попадет. Знамя Богунского полка, которым Щорс командовал, награжденного тремя орденами! Ведь если враг захватит знамя - нет полка... От этой мысли, как вспомнишь, и сейчас мороз по шкуре идет...
Фашистам оставалось преодолеть всего сто пятьдесят-двести метров, чтобы замкнуть кольцо окружения.
Их танки на нас рванули с фронта... Наши противотанкисты открыли по ним огонь, пять или шесть танков уничтожили. А вот на фланге... Черт ее знает, как туда фашисты проскочили, как оказались между домами! Я танк увидел, когда он уже раздавил пулеметный расчет--"максим" между домами стоял, хаты-то горели, так пулеметчики между ними...
Так вот, я вижу фашистский танк, он рядом, а остановить его нечем, некому. Санинструктор в эту минуту бинтовал мне голову. Оттолкнул я его, схватил гранаты, отцепил их от пояса убитого автоматчика - и по траншее к дому, чтобы с близкого расстояния, наверняка... Но только кинулся туда, из танка пламя брызнуло и его боком развернуло, у самого орудия... Я забыл сказать, что между домами еще пушка стояла, пушка уцелела, но осталась без расчета, никого из артиллеристов в живых, ни одного человека... Кто выстрелил по танку? Я не сразу увидел Куркина, дым его закрывал. Увидел только, когда он к ящику со снарядами кинулся. По кубанке его узнал, он кубанку с алым верхом носил... Как Куркин оказался возле орудия -этого не знаю, не видел. Но неожиданному его появлению не удивился. Мы уже привыкли: где самая опасность, самое пекло, там начальник разведки...
В полку говорили: старший лейтенант Куркин в рубашке родился, везучий. Действительно, из любой переделки, из ада живым выходил.
Однако везение везением, а солдату еще умение, боевое мастерство требуется. Суворов хорошо об этом говорил, о везении... Куркин всем штатным оружием владел в совершенстве. Из пулемета, из автомата, из пистолета, винтовки бил без промаха. И вот, оказывается, еще и пушку знал, с первого выстрела танк уничтожил. Верно, стрелял он в упор...
Тот танк, который к нашей позиции прорвался, Куркин подбил, а второй на мою долю пришелся. Я его гранатами... И не помню уж, как сил хватило, я сознание терял, в глазах красный туман... Меня и ранило и взрывной волной... Ну, танки мы уничтожили, а автоматчики, которые за танками бежали, на нас кинулись. Да с таким остервенением, подлюги, с такой злостью, что прямо на огонь... Мы их режем очередями, а они прут, как очумелые, не остановить! Тут Куркин, он впереди стрелков был, в ровике возле орудия, поднялся во весь рост, крутнул маузер над головой: "Ребята! Бей их, круши, в душу их!" - и вперед рванулся, навстречу автоматчикам. Знал, что солдаты пойдут за ним...
Отбились и на этот раз, отбросили фашистов. Всего два дома в наших руках оставалось, а не сдали врагу Большую Костромку, удержали позицию. Все солдаты и офицеры батальона, кто в живых остался и кто погиб, были представлены к правительственным наградам...
Мы с Алешей Куркиным ровесники, я уже говорил. Молодыми парнями были, комсомольцами. Обоим удали не занимать. А вот в Большой Костромке, будь она неладна, и смятение и отчаяние я испытал. Думал, что все, потерял батальон... Была такая проклятая минута. Если уж до конца говорить, так и о последней пуле подумал, для себя пулю оставить.
А вот Куркин... Нет, у Куркина смятения не было! Я же видел, как он с первого выстрела танк подбил и как в атаку повел... Вот это я считаю истинным мужеством- способность сохранить самообладание в такой катастрофической обстановке. Порыв, вспышка ярости - это одно. Или, скажем, когда ты уверен в исходе боя, в своем превосходстве над противником... Другое дело - сохранить самообладание при угрозе поражения, гибели. Вот где, как я понимаю, проявление высшего мужества!
Что там говорить, крепкого характера был начальник разведки полка. Крепкого и упорного.
Недавно читал в газете, как советские воины спасли от уничтожения химический завод в польском городе Любони. Автору, видимо, не были известны имена щор-совцев, которые первыми ворвались на этот завод, когда освобождали Любонь, иначе бы он их назвал. А прежде всех - Куркина. Ведь это же он спас завод! Разумеется, не один действовал... Но это мне известно в точности: если бы не подоспел со своими разведчиками Куркин, так завод взлетел бы на воздух. А вместе с ним полгорода...
Дело вот как было. Мы ворвались в город, ведем тяжелый бой за каждый квартал, дом. Фашисты в Любони укрепились сильно, на всех углах доты, мощные каменные здания превратили в опорные пункты, да еще кругом у них подземные сообщения... Мы ведем тяжелый бой, а тут поляки-подпольщики нам сообщают: химический завод заминирован, при отходе из города фашисты его взорвут. Наш батальон находился ближе всех к заводу. Что делать? Решительно атаковать, ворваться на территорию завода? Но ведь если батальон ворвется на территорию завода, так фашисты незамедлительно включат взрывное устройство, совершат свое злодейство... К счастью, с нашим батальоном Куркин оказался. И еще была группа из дивизионной разведки во главе со старшиной Дятловым... Куркин мне говорит: ты атакуй их с фронта, с площади Зигмунда, свяжи боем, а мы с другой стороны, с тыла ворвемся, не дадим взорвать...
С группой Куркина пошли дивизионные разведчики и двое поляков. Молодые ребята, коммунисты, в антифашистском подполье работали. С одним я познакомился, Владиславом Скорой зовут... Перед тем как пойти в обход, Куркин спросил у поляков: "По нашим данным, у немцев тут подземные ходы сообщения, они их специально строили, можно туда проникнуть по канализации?" Один из поляков, товарищ Владислава, оказался слесарем-водопроводчиком. Он сказал, что канализационную систему знает как свои пять пальцев и что они наверняка проникнут в подземный ход, который ведет к заводу. Куркин ему сразу, вперед!
Наверх разведчики поднялись у заводской стены. Почему не проникли подземным ходом на территорию завода - не знаю. Скорее всего, он перекрыт был. Или с немцами столкнулись? Возможно... Вот что было дальше.
Мы атакуем фашистов со стороны площади Зигмунда, ведем огневой бой, а на той стороне, где Куркин с разведчиками,- тихо. Они через каменную стену перемахнули и - в заводе. Фашисты поначалу решили, что их с тыла захлестывают, заметались. Но скоро сообразили, что советских солдат всего горстка. Засели в цехах, за каменными стенами, сильный огонь по группе открыли... Да, бой горячий идет, обстановка - острее некуда, однако Куркин все видит, схватывает, что вокруг. Разведчик есть разведчик... Приметил он эсэсовцев - они в черной форме - человек десять-пятнадцать... Под прикрытием огня бежали в глубину, в конец завода. Куркина как током ударило: брандкомандо! Он же опытный разведчик, знает, что взрыв важных объектов доверяется особым командам СС, брандкомандо они назывались. Куда кинулись эсэсовцы, это тоже Куркин сообразил - к электроподстанции. Еще когда мы с поляками толковали, так Куркин об электроподстанции спросил, где она находится. Почему? Яснее ясного: провода от зарядов, заложенных в цехах, туда идут. Включил рубильники на щите, и весь завод в воздух, разом. Помнится, поляки сообщили, что электроподстанция стоит отдельно от цехов, за железной изгородью...
Разведчики ведут бой, а Куркин вперед, вдоль заводской стены, а потом открытой площадью, под огнем - наперерез эсэсовцам... Опередить их ему не удалось, трое ворвались в здание электроподстанции раньше его. Но включить рубильники он им не дал. Влетел в окно и жахнул гранатой... Расправился с этими и - к двери, из автомата по тем, которые через изгородь прыгали. Один он их остановил, понимаете? Один команду уничтожил! Вот как было!.. Когда мы завод взяли, я пошел на эту электроподстанцию. На белом кафеле трое убитых лежали - офицер и двое солдат, эсэсовцы. Офицер у самого щита с рубильниками. Промедли Куркин несколько секунд - все, одни камни от завода...
Отважный, отчаянной смелости парень! Одному такое сделать... И зачем он после войны демобилизовался - не понимаю! С таким характером, с такой волей, мастерством... Жаль! Я к тому говорю, что по складу характера Куркин - человек военный, для армии он рожден;.

Рассказывает полковник
Н. С. Чевельча, бывший комсорг полка

Никогда не забуду свою первую встречу с подполковником Шулагиным. Прибыв с назначением, как положено представился:
- Младший лейтенант Чевельча, комсорг полка...
Командир полка поглядел на меня оценивающе и ответил:
- Комсоргом вы станете, товарищ младший лейтенант, когда в бою отличитесь. Увидят в вас комсомольцы храброго офицера - признают вожаком. А пока вы комсорг только согласно приказу...
Резанули по сердцу эти слова... Я знал, что пришел в знаменитый, прославленный полк. Но чтобы вот так командир полка встретил, так поставил вопрос... Теперь-то я понимаю, что ничего обидного Шулагин не сказал. А тогда воспринял его слова как недоверие.
При нашем разговоре присутствовал начальник разведки полка старший лейтенант Куркин. Он заметил мое удрученное состояние. Когда мы остались одни, сказал со смешком:
- Что, ошпарился? У нас, парень, такой закон: агитировать, звать на подвиг имеет право только тот, кто сам на подвиг идет. Первым! Если ты другого покроя, то в Богунском полку тебе делать нечего...
Куркин говорил со мной покровительственно, как с юнцом, хотя был старше меня всего на два года - мне восемнадцать, ему двадцать. Конечно, Куркин имел право так говорить. Он к тому времени уже повоевал подходяще, два года в боях, грудь в орденах. Я понимал это, и все-таки покровительственный тон начальника разведки меня задел. Я ответил ему запальчиво:
- Не бойся, не слабее тебя. Поглядим в деле.
- Вот это разговор, мужик! - рассмеялся Куркик и крепко хлопнул меня по плечу.- Мы идем языка брать. Пойдешь с нами? Покажешь себя в деле, так "батя" с тобой иначе говорить будет.
В поиске я держался рядом с Куркиным. Ползли мы бороздою между целиной и вспаханным полем. Хорошо подморозило в ту ночь, я чувствовал, как под локтями с хрустом оседала земля, схваченная ледяной коркой. Казалось, что этот хруст на двести шагов слышен!
Потом стерней ползли. Жесткая стерня, будто иглами руки изранила. Как мы подползли к переднему краю немцев - не заметили. Ночь выдалась темная, а тут луна вышла, и я вдруг очертания окопов увидел, немецкого часового. Он совсем рядом расхаживал по траншее, каска над бруствером поблескивала.
Сердце заколотилось... Первый ведь раз на такое дело! Метрах в тридцати мы залегли, затаились. Куркин, должно быть, чувствовал мое состояние, дал время собраться... Через минуту или две сильно, до боли толкнул локтем в бок: давай!
Я вполз на бруствер траншеи. Комья земли посыпались вниз... Но часовой не услышал: далеко отошел. А как только приблизился, поравнялся со мной - я прыгнул на него сверху, свалил, зажал рот...
Как во сне это было, как во сне. Первый же раз в жизни. Одно помнил, знал: не сплошай, действуй, действуй! В общем, немца я скрутил, так зажал, что кости у него захрустели - силенка у меня была... Куркин с двумя разведчиками подскочил, они приняли из моих рук языка и потащили. Немцы нас заметили и открыли огонь, когда мы уже почти прошли "нейтралку"...
Командир полка тогда представил меня к награде. А Куркин объявил: Коля Чевельча - сила! Не будь он комсоргом полка, взял бы в разведку. Это у него было высшей похвалой.
Куркину я обязан жизнью. Уже в Германии это случилось. Мы шли с ним в населенный пункт, который только что занял наш передовой отряд. Стоял сильный туман, и в десяти шагах ничего не разглядеть, но мы шагали без опаски - никак не думали встретиться с противником. Откуда противник, если только что прошел наш передовой отряд?
И вдруг сталкиваемся с немцами. Черт их знает, откуда появились! Недалеко был лес, возможно, из этого леса и вышли... Навстречу нам двигались. Их человек двадцать, взвод. А нас двое. Немцы нас тоже не видели. Мы прямо лицом к лицу столкнулись. Они от неожиданности опешили. И мы... Решала секунда. Куркин первым полоснул из автомата, в упор. На ремне у него висел маузер, но это больше для форса. Кроме маузера на груди всегда автомат. Немцы в тумане не разглядели, что нас только двое,- врассыпную...
Промедли он секунду - все, хана бы нам обоим.
Обязан я Алексею Куркину жизнью. Но еще и тем, что он помог мне сразу встать в боевой строй полка, обрести уверенность, веру в себя. Дело не в том, что я отличился, захватил языка и получил первый орден. Во мне увидели храброго офицера. И сам я уверился в этом, в своей храбрости. И уж старался, как говорится, держать марку. Отвага стала нормой поведения. Пять орденов и две медали "За отвагу"... Я это к тому говорю, что для молодого очень важно оказаться рядом с таким сильным человеком, как Куркин. Сильным и добрым. Он очень добрый, Алеша... И далеко не так прост, как многим казался.
Каждый бой был испытанием характера, воли, проверкой души на прочность. Но особой проверкой для нас, фронтовиков, стал последний бой. Недаром и в песне поется: последний бой - он трудный самый... Вот уж где до конца, до предела раскрылся каждый, его верность долгу, готовность к самопожертвованию во имя Победы! Горько, страшно говорить об этом, но лишь немногие из ветеранов нашего полка, из тех, кто сражался в Сталинграде, пришли в Берлин. Многие погибли в тяжелых боях на Украине. Потом был Магнушовский плацдарм на Висле - сколько там легло наших ребят! А штурм крепости в Познани? Он стоил сотни солдатских жизней. Да и на Одере подходяще досталось... Нам с Куркиным повезло. Мы не только до Берлина дошли, а до самой имперской канцелярии, в подземельях которой, как известно, находилась ставка Гитлера. Меня в самую последнюю минуту войны ранило, на ступенях имперской канцелярии. На последней ступени упал...
Но о штурме канцелярии потом. Прежде были бои на улицах Берлина... Командующий нашей восьмой гвардейской армией маршал Чуйков в своих мемуарах Ангальтский вокзал вспоминает. Вот где был ад кромешный! Сначала в здании вокзала дрались, а потом в подземелье, в тоннелях. И мы все патроны расстреляли, и немцы, о гранатах уж и не говорю. Прикладами автоматов, ножами дрались, кулаками. Было там, да! А знаете, кто в подземелье вокзала первым ворвался? Начальник разведки Куркин. Задавил гранатами пулемет и туда...
Почему вспомнился Ангальтский вокзал? Как раз перед этим боем Куркин открыл мне душу: до такой нестерпимости, говорит, домой хочу, до такой невозможности, что мочи нету. Заснуть не могу, признался, только глаза закрою - дом вижу. Такое погожее, ясное утро, и я в поселок вхожу, при всей форме... Парни на меня глядят, девчата наши. Вот он идет, Цыпленкин, старший лейтенант, грудь в орденах... Думаешь, говорит, я не знаю, что меж собой меня Цыпленкиным кличете? Меня и в поселке так звали - Цыпленкин. Со школы еще...
По имени и не называли, Цыпленкин да Цыпленкин. Парни дружбу со мной не водили, какой, дескать, мужик. Девчонки со мной гулять не хотели. Нашелся еще кавалер - рост сто сорок семь... Одна черноглазая так крепко за сердце зацепила, что и теперь снится. А я ее не только ни разу не поцеловал, но и за руку-то не подержал... Свысока глядела! До того, Коля, домой хочется, прямо до жути, совсем невмоготу...
Это его признание, его боль, этот крик души были для меня полной неожиданностью. Куркин, наш отчаянный Куркин, веселый, бесшабашный, и вдруг такое!.. Я даже испугался за него: неужто сдала пружина? Случалось ведь такое: держится солдат, воюет как надо, и не месяц, и не два, и вдруг... Был в нашей дивизии, в разведроте, старшина, фамилию называть не буду... Не из молодых, в возрасте, и повоевал уже подходяще. Два ордена... Считали безоговорочно надежным. А вот какая история с ним случилась. Пошел он с группой на задание, в тыл противника, старшим. Когда они подкрадывались к переднему краю немцев, их обнаружили. Засекли, но огонь не открыли, решили пропустить, чтобы потом отсечь, не дать отойти. Противник тоже соображал... Ударили по разведчикам одновременно с тыла и с флангов. И тут старшина, командир группы... Сдался врагу. Правда, он до последнего бился. Поднял руки, когда уже все ребята погибли. Но ведь поднял же!
Ночью это случилось, а утром мы пошли в атаку и отбили у немцев село. Почему-то запомнилось оно мне - Невзорпое... В этом селе, в подвале одного дома, мы нашли того старшину, разведчика. В панике немцы забыли о нем, иначе угнали бы в тыл или расстреляли. Что с ним было дальше? По законам военного времени его следовало бы под трибунал отдать, но командир дивизии этого не сделал. Вызвал к себе, расспросил, как все случилось, и отправил обратно в роту. Я и теперь задумываюсь: почему он так поступил? Ведь был жестким, строгим. Поверил, что против воли у старшины пружина сдала?.. Где-то уже за Вислой этот старшина погиб.
Вот я и подумал о Куркине, встревожился: неужто сдала у парня пружина?
Он угадал мои мысли, по вгляду, наверное, как я смотрел на него, и рассмеялся. Что, говорит, испугался за меня? Решил, что под конец войны страх смерти меня оборол? За Куркина, комсорг, не боись, не тот он парнишка, чтобы пуля его взяла. На свадьбе моей погуляешь, Коля!
Это правда, Куркин не из тех, кто может сломаться. Они в Берлине бесстрашно шел на смертельный риск, на огонь. Спокойно и просто, как на работу. Если говорить о Берлине, то главный подвиг Куркина - Тельтов канал.
Как там складывалась обстановка? Канал в глубине города. На нашем участке--мы пробивались в правительственный квартал - к рейхстагу, к имперской канцелярии- все мосты были взорваны. Тельтов канал - не Днепр и не Висла, всего метров шестьдесят, ну, восемьдесят ширина его. Однако берега в бетон одеты, стены отвесные. И сразу за каналом, в нескольких метрах, каменные здания стоят, плотно один к другому. Каменный сплав. Улица такая узкая, что двум машинам не разъехаться. Попробуй форсировать канал, когда по тебе в упор бьют вражеские пулеметчики и автоматчики, засевшие в зданиях, да еще из скорострельных пушек и фаустпатронами. Сплошной огонь, и метра нет, который бы не простреливался... Снова и снова бросались мы под огонь, ну никак, никак! Столько там, на этом канале, полегло наших ребят, что и теперь, как вспомнишь, сердце кровью обливается...
После нескольких попыток одной нашей группе автоматчиков все-таки удалось зацепиться за противоположный берег. Зацепиться-то они зацепились, а вперед пробиться не могли. Фашисты огнем прижали их к каменной мостовой. Головы не дают поднять. На наших глазах расстреливают... Видим, что группа гибнет, а пробиться на помощь не можем! И вдруг смотрю - на той стороне наш солдат. Потом-то я узнал, что это был не солдат, а офицер, лейтенант... Он ловко, стремительно перебегал по улице, прижимаясь к домам под окнами, откуда стреляли. В одной руке автомат, в другой гранаты.
Как он оказался за каналом, у домов? Скорее всего, перебрался по разбитому мосту, который был выше..! Гитлеровцы заметили смельчака, открыли по нему огонь. Он упал. Но как только очередь вражеского пулемета оборвалась, он в тот же миг вперед кинулся. Жив! Я ему огнем своего пулемета помогал, по окнам бил, откуда по нему стреляли. Через минуту он опять упал, автомат выронил... Но опять поднялся, опять вперед! Не брали его пули, хоть хлестали по нему очередями!
Вижу, он уже рядом с нашими автоматчиками, метрах в тридцати от них. Прижался к стене дома, между окнами, оглядывается. "Что медлишь,- кричу,- давай, давай!"
Он будто услыхал меня, рванулся вперед, бросил гранаты в окно полуподвала, две гранаты, сразу одна за другой, и прыгнул в дым, в подвал...
Знаете, кто это был? Лейтенант Даниил Нестеренко, командир пулеметного взвода, Герой Советского Союза. Тот самый Даниил Нестеренко, о котором написал Леонид Ильич Брежнев в книге "Целина". Трагически сложилась его судьба. После демобилизации из армии он поехал в Казахстан, поднимать целину. И там погиб. Весной переправляли через реку трактора, ну, лед не выдержал, рухнул под трактором... Всю войну пройти, с самого первого дня и до последнего часа, и погибнуть в мирное время! Вот как бывает в жизни.
Но я не договорил... Нестеренко кинул гранаты в подвал и сразу туда. Автоматчики, как гранаты рванули, разом поднялись, одним броском проскочили к дому. Ворвались. Но их же и десяти в живых не осталось... Сколько времени они могли продержаться? Они и Нестеренко?
Группа Куркина дело решила. Разведчики где-то правее проскочили, правее того дома, куда автоматчики ворвались. На лодках... Нет, не так было. Сначала один Куркин переплыл канал. Он здорово плавает, да и одному легче, чем группе, не заметят в суматохе огня. Переплыл на ту сторону и дымовые шашки запалил, дымовую завесу поставил. Вот тогда и его разведчики пошли на двух лодках. Куркин поддержал автоматчиков, вместе они дезорганизовали огонь противника. Тут уж мы рванули через канал, вышибли фашистов. Так вот отвага двоих, Куркина и Нестеренко, помогла форсировать Тельтов канал. Сколько жизней солдатских спасла их отвага!
Последний бой, последний бой...
Жутко подумать: всю войну в боях, в огне и крози, в гнилых окопах, в голоде и холоде, через все это пройти, все выстрадать, вытерпеть и погибнуть в последнем бою...
Когда наш Богунский полк вышел к имперской канцелярии, приготовился к последнему штурму, командир полка отдал приказ: первыми идут на штурм группы прорыва из добровольцев. Только из добровольцев! Ну, какая роль отводилась группам прорыва - известно. В них отбирались самые крепкие бойцы, коммунисты и комсомольцы. Они первыми бросались на огонь, пробивали дорогу основным силам штурмового отряда, часто ценою своей жизни. Почему командир полка приказал в тот раз сформировать группы прорыва из добровольцев? Я понимаю его. Бросить солдат на штурм, на огонь в последний час войны, солдат, которые шли с тобой от Волги...
Когда полковник Шулагин отдавал приказ, Куркин находился на НП. Он попросил у командира разрешения возглавить группу прорыва. Я был свидетелем этого разговора, тоже оказался на НП комполка. Шулагин ответил Куркину жестко: обязанность начальника разведки - обеспечить разведку. Пора бы это усвоить! А Куркин ему спокойно: "Разведка свою задачу выполнила, товарищ гвардии полковник. Теперь наша задача идти на острие атаки, как положено разведчикам..."
Шулагин поглядел Куркину в лицо, покачал головой и вздохнул. Такое было в глазах командира в эту минуту... Он же любил Куркина, сынком называл. Я думаю, что в полку для Шулагина не было офицера дороже, чем Куркин. Их дороги еще до Сталинграда сошлись, три года воевали рядом.
И все-таки Шулагин разрешил Куркину возглавить группу. Командир полка понимал, что не ради славы и желания показать свою удаль Куркин просит разрешения возглавить группу прорыва. Отказ глубоко бы обидел его.
Я сказал, что главный подвиг Куркина в Берлине - Тельтов канал. Пожалуй, это не так. Имперская канцелярия... Да! Ведь его группа первой прорвалась к имперской канцелярии. Первой! Из десяти автоматчиков, которых он повел на штурм, остался один, да и тот был ранен...
Так сложилась у нас жизнь, что после Берлина мы с Алексеем Куркиным не встретились. Потеряли друг друга. Конечно, непростительно это...
Остался он в моей памяти молодым, отчаянным, озорноватым. Так отчетливо сейчас вижу его лицо! Роскошный чуб из-под лихой кубанки, хитрющие, бедовые глаза... Сорвиголова!

А что скажет А. П. Куркин?

Прочитал рукопись и подумал: как воспримет Куркин рассказанное о нем? Во всем ли согласится со своими однополчанами? После некоторого раздумья решил познакомить Алексея Павловича с рукописью. И не пожалел об этом...
Вернув прочитанное, он долго молчал, тер короткими крепкими пальцами морщинистый лоб, хмурился. Потом крутнул головой и невесело улыбнулся.
- Не ожидал, что обо мне так... Таким героем расписали! Везде Куркин первым, такой неустрашимый, что все ему нипочем - и смерть не смерть... Неловко читать такое про себя. Не такой уж я отчаянный. Страшился смерти, как все. Когда ваш брат писатели упрощают, пишут о солдате, что страх ему был неведом, без страха в сердце в атаку поднимался, тут я еще могу понять, не все, которые о войне пишут, по-настоящему бой знают, а то и вовсе свиста пуль не слыхали. Теперь и молодые о войне пишут... А тут фронтовики! Я же знаю, что они презирали молодечество, не доверяли тем, кто своим бесстрашием хвастался...
Не в обиде я на своего командира, на товарищей своих, не подумайте этого. Спасибо им за добрые слова.
Сильно я волновался, когда читал... Голоса их слышал, командира полка, Георгия Яцына, Коли Чевельчи, все вспомнилось, заново передумалось... Годы прошли, боже ты мой, тридцать шесть лет минуло - шутка сказать! Дедом стал, седой... Конечно, все теперь видится иначе. Кто мы были тогда, я, Чевельча, Яцын? По нынешним-то понятиям - мальчишки. Трудно теперь оценить то время, те испытания глазами восемнадцатилетнего. Я же в восемнадцать попал на фронт под Москву, а Чевельче только семнадцать исполнилось. Яцын изречение мудреца припомнил. Как это там? Никогда еще земля и небо не даровали такой благодати, чтобы разум был у молодых... Это верно, люди с годами набираются разума, и понятия их могут меняться. Потому я и говорю, что мне, деду, не просто говорить о восемнадцатилетнем, что он в действительности чувствовал, хотя тем восемнадцатилетним был сам...
Понятия меняются, это точно, но не основа человека, не то главное, что душу твою определяет, что, можно сказать, с молоком матери заложено. Зрелого разума нам недоставало, может, и так, восемнадцать лет не сорок и даже не двадцать пять. Но стержень-то характера был. И понимание главного было. Знали, что решается в этой войне. Свою ответственность знали. Разумом и сердцем. В том-то и вопрос, как любил говорить наш командир полка. Это у него вроде присказки...
Кубанку с красным верхом я носил, маузер в деревянной кобуре, ремни крест-накрест, все верно. Мы же на героях гражданской войны воспитывались. Чапаев, Котовский, Дундич, Кочубей... Да и какому парню в восемнадцать-двадцать не хочется пофорсить, быть в геройском виде? Кубанка - это, знаете, настроение... Ну, а насчет бравады, как командир полка сказал, бретерства - не знаю... Нет, тут не то, тут сложнее! Точно - сложнее!
Давайте сразу об этом, о Радомке. Катался я на коньках на "нейтралке", на глазах у немцев? Катался! И всыпал мне комполка за это дело по первое число. Все точно. Только это было с моей стороны не бретерство, а совсем другое, можно сказать, с другого края...
Как это пришло мне в голову на Радомке покататься? Рядом с нашими позициями был разбитый поселок, начисто его фашисты размолотили. Мой ординарец по каким-то надобностям забрел в этот поселок и нашел в развалинах коньки. На кой черт он притащил их в землянку? Не собирался же кататься... А конечки новенькие, "снегурочки", знаете? Кинул он их на нары и говорит с такой печалью: лед на Радомке. как стеклышко, покататься бы по такому льду, страсть как люблю коньки... Поглядел я на Радомку - сияет под солнцем. Лед. точно как стекло. Поглядел я так на Радомку, потом на тот берег, где немцы - их траншеи ясно обозначались на снегу, змеились по взгорью, и говорю ординарцу: давай сюда коньки! Прикрутил их ремнями к сапогам, встал на ноги. Нормально! Разведчики глядят на меня, смеются. Народу в землянке собралось много, Новый год отмечали, это же первого января было... Ребята думают, что Куркин чудачит, ради шутки коньки надел. А мне в ту пору совсем не до шуток было!
Вот Коля Чевельча, это мой первый друг, говорит, что у каждого свой предел прочности, даже сталь, говорит, имеет свой предел.
Сталь действительно имеет предел прочности, он известен - в зависимости от марки. В точности известен. А кто скажет, где предел человеческой прочности? Как и чем измерить ее? А?
Того старшину, разведчика, о котором Чевельча вспомнил, я знал хорошо. Ну, того, который руки поднял, когда группа в засаду попала... Командир дивизии простил его. Старшина до того случая воевал хорошо. Помню, мы с ним в один день ордена получали. Обоим Красного Знамени... И погиб он смертью честной, я знаю это, потому как на моих глазах погиб... Но я этого старшину не оправдываю. Нет! И не упрощаю, нет, я понимаю, что бывает невмоготу... И все-таки ты солдат, обязан преодолеть себя! Найти в себе силы преодолеть! В испытании - это я по опыту знаю - самому тебе неведомые силы открываются. Только волю не утратить!.. Потом сам удивляешься: откуда сила взялась?
Вы Марию Георгиевну Мочалову, хирурга нашего медсанбата, знаете? По мужу она Гладышева, вышла замуж за нашего начсандива... Так вот какая история с Машей приключилась, в войну мы ее Машей звали, совсем ведь молоденькая была... В Сталинграде операционная медсанчасти находилась на берегу Волги. Берег там высокий, крутой, вот блиндаж и вырыли в откосе. Для надежности, как положено, перекрыли бревнами. От переднего края эта операционная находилась всего в пятистах метрах, да нет, и пятисот не насчитать. Так что бомб и снарядов на их долю хватало. Одна бомба, подходящей мощности, в блиндаж угодила. Прямое попадание. Пробила перекрытие, врезалась в земляной пол и не взорвалась. Бывает такое... Мария Георгиевна в эту минуту раненого оперировала. Прикрыла она его собой от пыли... Быстро свет наладили, лампы-молнии у них всегда были наготове, и Мария Георгиевна закончила операцию. Приказывает: следующего на стол! А раненые не идут, наотрез отказываются. Они в соседнем помещении находились, знали, что в операционной неразорвавшаяся бомба. В двух шагах от стола хирурга стабилизатор торчал... Не идут раненые - и все! Мужики струсили, а девушка продолжала работать рядом с бомбой до тех пор, пока саперы новую хирургическую не оборудовали. Вот так! А чего это ей стоило, работать рядом с неразорвавшейся бомбой? Были же бомбы замедленного действия... После Сталинграда она бомбежки не переносила. Артобстрел, рассказывала, выдерживаю, а как бомбы засвистят, не могу... Помнится, встретились мы на Днепре, не узнал я ее. Лицо, шея, руки в красных волдырях, как от сильного ожога. Это на нервной почве у нее. А ведь не вышла из строя, продолжала воевать. Совладала с собой, переборола!
Еще раз говорю - не упрощаю я, не подумайте этого. Смерть всегда страшна, если даже ты измучен до самой крайности не забудешь о ней, растреклятой! Человеку жить надо, для жизни он рожден! Хотелось увидеть Победу, домой приехать, мать увидеть, любимую. Мечтать об этом, жить такой надеждой и о смерти не думать? Смерти не страшиться? А?
Не спорю, злость, ненависть в пылу боя заставляет тебя забыть о себе, о страхе перед смертью. Тут я согласен. Ну, а если подвиг солдата - не вспышка ярости, не порыв, а каждодневная работа? Как тогда? Если каждый день требует от тебя напряжения всех сил души? Я твердо знаю одно: страх смерти живет в каждом, и подвиг совершает только гот, кто способен задушить в себе страх смерти. Одной ненависти к врагу мало. Может быть, это и громко сказано, но солдат должен иметь в душе и такое, что выше, дороже собственной жизни...
Чевельча верно сказал о последнем бое. Вот уж где до конца, до последней точки, проверялся каждый, это действительно! Был у нас один разведчик, фамилию называть не стану, дело прошлое... В героях ходил, вся грудь в орденах и медалях. В разведку он пришел еще до Сталинграда, в Воронеже. Верил в него, как в себя. Разведчик что надо - сильный, ловкий. А вот в Берлине... Зачеркнул он себя в Берлине!
Коля Чевельча Тельтов канал вспомнил. Когда группа автоматчиков форсировала канал, завязался неравный бой на той стороне, я говорю этому разведчику, товарищу Н.: давай туда, поставь дымовую завесу, легче будет перепрыгнуть через канал, да и ребятам там поможешь... Группу, говорю, заметят, а один сделает. Он посмотрел на меня и отвечает: "И тут меня - вперед!"
На той стороне наши солдаты погибают, пробиться не могут, фашисты их в упор расстреливают, а он... Хотел я ударить его, да сдержал себя, не знаю уж как сдержался... Тут Сережа Окаемов крикнул: разрешите мне, товарищ командир? Вскочил, автомат на грудь... А кто он, Сережа? Восемнадцать лет, в разведке без году неделя... Я рукой махнул и сам к воде кинулся. Решил сам сделать, пускай этот... А Сережа - за мной, я его уж только там заметил, на той стороне, когда за бетонную стенку ухватился. Стенка высокая, так он помог мне запрыгнуть... А через минуту погиб.
Этот парнишка смело пошел через канал, на смертельный риск, героем погиб, а вот тот разведчик не выдержал последнего испытания. Вскрылось его нутро. И теперь простить его не могу. Когда встречаемся, руки не подаю. Тот парнишка, Сережа Окаемов, встает перед глазами...
Я только что книгу Валентина Распутина прочитал, "Живи и помни"... Читаю больше о войне. Наверное, все книжки о войне прочитал. Эта мне понравилась. За одну ночь прочитал. Сильно пишет! Молодой, вроде не воевал, а точно душу солдата понимает... Но в одном месте я не разобрался. Что-то не дошло до меня... Сейчас книгу найду, если дружки ее не "зачитали"... Вот она самая! Я только то место, где о дезертире этом говорится... Разведчиком он воевал, артиллеристом, три года на фронте, а потом, понимаешь, домой сбежал, дезертировал. И вот послушай, как он объясняет себя: "Это все война, все она... Откуда она свалилась? - на всех сразу! - страшная кара. И меня туда же, в это пекло,- и не на месяц, не на два,- на годы. Где было взяться мочи, чтобы выносить ее дальше? Сколько мог, я дюжил, я же не сразу, я принес пользу..." И вот тут, в другом месте написано: войне мало того, что она убивает, калечит, нет, ей надо еще и такое - ломать души людей... Выходит, война виновата, что он дезертиром стал? Что судить человека, если война ему душу сломала, если дошел он до своего предела прочности? Но так ведь и предательство оправдать можно! А что такое дезертирство? Предательство!
Я уже говорил и еще повторю: упрощать не хочу, я против этого! Как можно говорить, к примеру, что человек просто, как на работу, на смертельный риск шел? Просто!.. Все же в тебе против смерти. Да что говорить об этом! Страшно до озноба, до жути страшно на огонь идти. Но если ты понимаешь, что так надо, что иначе нельзя, то поднимешься и пойдешь на огонь. И будет так до конца. Или до смерти твоей, или до победы!
Чевельча Даниила Нестеренко вспомнил. Между прочим, я Даниила больше знаю. Мы с ним дружили. Чевельча верно рассказывает, как Нестеренко оказался за каналом и в дом первым ворвался, задавил гранатами пулемет. Его тогда ранило в руку, сильно зацепило. Я его увидал в подвале, когда бой еще шел. Санинструктор его перевязывал. Никак кровь остановить не мог, вся вата от кровищи красная... Я на санинструктора взъярился: давай быстрей в медсанбат, кровью изойдет! А Нестеренко на меня: какой к дьяволу медсанбат! Фашисты контратакуют, а мои пулеметчики без командира... И ругнул девчонку-санинструктора: бинтуй быстрее, чего возишься!
Так и не вышел из боя, покуда имперскую канцелярию не взяли. Мою штурмовую группу огнем поддерживал... У меня имеется наградной лист на Нестеренко, подписанный командующим фронтом генералом Рокоссовским. Это когда его к званию Героя представляли... Из Архива Министерства обороны по моей просьбе копию прислали, хочу передать пионерам для комнаты боевой славы. Вот что тут написано, в наградном листе: "В боях с 22 июня 1941 года без перерыва..." Без перерыва! А тут вот о ранении сказано: "В бою под деревней Сидоровка 26 сентября 1943 года ранен осколком снаряда в бок, но из боя не вышел, невзирая на сильный обстрел противника, огнем ручного пулемета в упор расстреливал немецких автоматчиков, следовавших за танками..." Вот, всю войну без перерыва! И в последнем бою, в Берлине, себя не щадил. В числе первых пробился через Тельтов канал. А кто ему приказывал? Никто приказать не мог, потому что это не дело командира пулеметного взвода с гранатами идти... И при штурме имперской канцелярии, в последний час войны, добровольно с группой прорыва пошел, мою группу огнем пулеметов поддерживал. Если рассуждать по-человечески, так мог бы и поберечь себя. Ведь с первого дня войны в боях, без перерыва. Никто бы не осудил его, если бы и не пошел с группой прорыва...
Где он, скажите мне, предел возможного для души человеческой? Я вот тут о Кибальчиче прочитал... Приговоренный к смертной казни, в камере смертников, он наукой занимался, схему реактивного летательного аппарата разработал. Какую волю для этого иметь надо! Или взять солдата Смирнова, которому звание Героя Советского Союза посмертно присвоено. Фашисты его страшной пыткой пытали, в живого гвозди забивали, а он молчал, умер под долгой пыткой, а военной тайны не выдал!..
Прямо смешно: Куркин искал случая удаль свою показать, рад был пойти на смертельную опасность! Надо же такое сказать...
Как в действительности на Северном Донце дело обстояло? Командир полка говорит, что у дивизионных разведчиков не получалось, не могли взять языка, вот Куркин и решил выполнить задачу силами полковой разведки. И, как всегда, сам группу повел... Командир ошибается, да и не мог он всего знать. У наших, то есть у полковых разведчиков, тоже не получалось. Две группы пошли в поиск и не вернулись, погибли. Неудача за неудачей. Я в то время как раз из батальона в разведку вернулся. На второй батальон молодого офицера назначили, из штабников, ну, командир полка и поставил меня к нему начальником штаба, временно... Вернулся в разведку и вижу: дело плохо. Неудачи - не самое страшное, неудачи бывают. Самое страшное - это когда разведчик уверенность теряет. Идет на задание с мыслью, что не вернется, как на верную смерть. И гибнет, это закон. Вот почему я и решил тогда сам группу повести. Все-таки в разведке с сорок первого, опыта побольше.
Подготовились мы к поиску тщательно. Задание надо было выполнить во что бы то ни стало. Не только по той причине, что командованию срочно требовались разведданные, а и для того, чтобы вернуть разведчикам уверенность. Ну, повел я группу. Получилось у нас! Слава богу, получилось! Пришло время опять в расположение врага идти. Я ставлю разведчикам задачу, а сам в их лица всматриваюсь. И читаю в глазах вопрос: а ты с нами пойдешь? Понимаете, они в меня поверили, решили, что если сам начальник разведки поведет группу, то удача будет. Так вот опять повел группу... Иначе не мог.
Ребят я своих любил всем сердцем, каждую утрату переживал мучительно, будто часть самого себя терял. Понятно, старался их сберечь. Ходил с ними, если особенно опасно, трудная обстановка. Когда знаешь, что с тобой ребята работают увереннее, разве не пойдешь? Работать уверенно - это и дело сделать, и жизнь сохранить. Вот и ходил с группами. А какая этому цена - разговор другой...
Яцын себя за Большую Костромку попрекает. "И смятение и отчаяние было..." Много раз мы встречались с ним после войны, Большую Костромку вспоминали, но я таких слов от него не слыхал. Когда прочитал, удивился. Яцын ведь мужик крепкий, лихой. Такие, как он, думалось, в отчаяние не впадают. Я же в Большой Костромке с ним рядом был, видел, как он дрался, когда фашисты нас зажали, как уверенно командовал, во весь рост под пулями стоял... Между прочим, в мемуарах Маршала Советского Союза Рокоссовского я прочитал, что бывают такие моменты, когда командир должен стоять под пулями и снарядами в полный рост, чтобы солдаты видели, как ты твердо стоишь. Пример командира - великое дело. Вот и Яцын в том бою примером для солдат был. В крови весь, на ногах едва держится, а стоит под пулями и командует твердо. Я тогда изумился его воле, честное слово! А он говорит о каком-то смятении, отчаянии... Мне, оказывается, позавидовал! А отчаяние-то во мне было... Я же с отчаяния к пушке кинулся, когда с фланга танк проскочил! Ведь это же просто счастье, случайность, что в казеннике снаряд оказался. А если бы его не было? Разве я бы успел зарядить пушку? И сейчас, как вспомню тот танк, как он шел на меня, покачивая стволом,- пот прошибает... Он же, растреклятый, в полсотне метрах был!
Конечно, мастерство я в себе чувствовал. Уверенность в себе была. Яцын правду сказал: всем штатным оружием владел хорошо - и пистолетом, и автоматом, и пулеметом. Пушку тоже знал... Не само собой, понятно, это пришло! Комполка задает вопрос: откуда у Куркина командирское мастерство, когда вся академия - два месяца учебы на краткосрочных курсах... Что на это сказать? Способности к военному делу у меня были, не без этого. Но Шулагин прав: одними способностями, отвагой, волей не возьмешь, знания нужны. А я и учился! Одних учат, другие сами учатся. Не каждый же день в боях. Дадут отдых, постараешься боевой устав почитать, наставления. Находил время и книги по военному искусству читать. Я книги, особенно исторические, с детства люблю. А кроме книг - опыт товарищей. Когда меня на разведку поставили, так я не только к лучшим разведчикам дивизии присматривался, а и к соседям ходил. В тридцать пятой был старшина Никитин, Герой Советского Союза. Как говорится, от бога разведчик. Много я взял у него. Во всех деталях, бывало, операцию разберем, что успех обеспечило или почему срыв получился. Потом к нам в дивизию капитан Финагин пришел. Можно сказать, художник своего дела. До дивизии он в разведотделе штаба армии работал. Финагин мне многое открыл в искусстве разведки, многим я ему обязан...
Учился, понятно, не ради интереса. Война требовала. Если хочешь врага в бою одолеть и жизнь себе и солдатам сохранить, так боевое дело изучи как следует. Твой промах-это твоя гибель, а еще горше - гибель солдат...
Но мы о другом говорили, как человек на смертельный риск идет, что у него в душе... Яцын химический завод вспомнил, который в Любони, в Польше, как удалось взрыв предотвратить. Что нам помогло? По подземным ходам сообщений мы к заводу проскочили, в тыл врага. Поляки проникнуть в подземный ход помогли. Был тут риск? Самый смертельный! Мы же под землей с фашистами столкнулись... В темноте они нас за своих приняли, а то бы плохо пришлось. Когда вплотную сошлись - немцы навстречу шли,- мой ординарец, Саша Бессонов, их электрическим фонарем ослепил. У него сильный фонарь был, трофейный... Свет им в глаза и сразу - из автоматов! По этой причине в заводской двор проникнуть не смогли, пришлось раньше времени подняться наверх. Но завод уже рядом был. Повезло!
Мы понимали, на какой риск шли, решив спуститься под землю. С нами группа дивизионной разведки была, старшина Василий Дятлов ее возглавлял, полный кавалер ордена Славы. В Москве теперь живет, механик... Когда мы лаз нашли, который в подземный ход вел, я Дятлова спросил: что будем делать, Василий, если с немцами столкнемся? Он мне ответил: столкнемся или нет, а идти надо. Если фашисты завод взорвут, сотни поляков погибнут... И все так думали. Разве станешь считаться с опасностью смерти, когда от тебя зависит жизнь сотен людей?
И в Познани, когда крепость штурмовали, обстановка близкая к тому сложилась. Полковник Шулагин рассказал, как мы на командный пункт генерала СС Коннеля пробрались, штаб разгромили. До сих пор себе простить не могу, что не сумел Коннеля живым взять. К тому, что Шулагин рассказал, мне добавить нечего. Прав он, не просто уйти в глубину подземелья, оторваться от штурмового отряда, когда враг и впереди, и позади тебя, и над тобой. Боевые казематы в крепости, как ячейки в сотах, кругом огонь... Знали, на что шли, когда кинулись в глубину крепости, где находился Коннель со своим штабом. Но могли мы поступить иначе, в точности зная, что там штаб Коннеля? Штурм крепости шел уже третьи сутки. Вы в Познани были, знаете, сколько наших солдат там полегло. На склонах высоты, где крепость стояла, они похоронены. Десять тысяч могил... Десять тысяч!
Надо было кончать с фашистами, сломить их. Сколько еще литься русской крови... Вот и решили пойти на риск. Уничтожим штаб Коннеля - считай, оборона врага дезорганизована.
Но я все от того разговора отхожу, от Радомки... Когда я коньки к сапогам привязал, кататься собрался, то ребята решили, что я шучу. Начальник разведки на коньках... В кубанке, при маузере и на коньках. Смеются. А мне тогда, как я уж сказал, совсем не до шуток было, не до смеха. Тут, пожалуй, мы и подходим к главному, с чего наш разговор начался...
Что тогда происходило со мной? Не просто это объяснить... Страшная усталость навалилась: не могу дальше, сил нету! Вида, конечно, не подаю, дело свое исполняю, работаю, а чувствую, что с каждым разом невыносимее. Надо из траншеи вылазить, в расположение противника идти, а в тебе каждый нерв дрожит. Все в тебе протестует... В траншее воды чуть не до колена, а она тебе сейчас как родная хата. Как из тепла на ледяную стужу выходить... Устал я. До невозможности. Сколько раз на задание ходил, столько раз страх в себе борол. А это нелегко дается - задушить в себе страх и - под пули... Если бы один раз или десять, а то ведь каждый день. С самого сорок первого. Я как на фронт попал, так сразу в разведку... Устал! Но не пойдешь же к командиру полка и не скажешь: дайте передохнуть, невмоготу! Да и не в отдыхе дело, как я понимаю. Просто бывает такое с человеком, такой рубеж, когда он самого себя преодолеть должен. Это как второе дыхание у бегуна, преодолел и -дальше, до финиша. Вот я и решил перебороть это свое состояние. Самому себе доказать, что не возьмет меня смерть, что смелого, как Суворов говорил, и "пуля боится, и штык не берет".
Ребята глядят на меня, как я на "снегурочках" прохаживаюсь, смеются, а я говорю:
- Хотите пари? Вот я сейчас на лед выйду, на середину Радомки и стану кататься. Пятнадцать минут. И немцы по мне стрелять не станут. Спорим? У одного лейтенанта из дивизионной разведки портсигар был редкой работы. Угостит тебя сигаретой, щелкнет крышкой, и из портсигара огонь выскакивает - прикуривай! Он знал, что мне его портсигар нравится, и говорит: "Если фрицы по тебе стрелять не станут - портсигар твой. А если станут стрелять - отдашь свои часики". Он больно меняться любил, каждый день новые часы... Ладно, говорю, идет! В общем, делаю вид, что ради спора, из азарта на Радомку иду.
Как дальше было, Шулагин рассказал. Пятнадцать минут, секунда в секунду, катался. В первую минуту жутковато было, чего скрывать. А потом даже весело стало, ей богу! Такое настроение появилось... Наши на меня глядят, как я на коньках прохлаждаюсь, завидно было небось, и немцы головы из-за брустверов поднимают... Должно быть, ошарашил я их, потому и не стреляли. Или тоже цену храбрости понимали? Леший их знает. На гармошках играли, дьяволы. Тишина была, так гармошки я хорошо слышал... Запомнился мне тот Новый год!
Хотите верьте, хотите нет, но я будто заново народился. Это как после хорошей бани, с березовым веничком, как рукой усталость снимает...
Уверился я в себе. Уверился, что фортуна мне не изменит. Ну, о фортуне, это я так, для слова. Если оплошаешь в критический момент, так фортуны тебе не будет. Опыт, смекалка, отвага - вот фортуна солдата. Неумелый и трусливый гибнет. Это уж точно!
О Радомке и теперь думаю, все разбираюсь, что со мной случилось. И что в действительности помогло то состояние побороть. Физическая усталость свое брала, это ясно. Да и нервы... Нервы не железные. Ну, об этом уже говорено. А душа? Был или нет надлом в душе? Не было! Нет. Морального "боезапаса" на две таких войны хватило бы. Одной ненависти к врагу...
Такое в войну повидали, казалось, что, кроме ненависти к фашистам, в сердце уже ничего не осталось. Фашистов мы и до войны ненавидели. Но одно дело по газетам и кино их знать, а другое - своими глазами увидать уничтоженные ими города и деревни, родные наши города и деревни, убитых, замученных, истерзанных людей... Некоторые считают, что настоящую ненависть солдаты обрели в Сталинграде. Может быть, и так. Но у меня и до Сталинграда от ненависти к фашистам кровь в сердце закипала... Мало, что ли, нагляделись и до Сталинграда? В точности знаю одно: чем дальше воевали, тем сильнее врага ненавидели.
Мне в Майданеке, в лагере смерти, довелось быть. Наша дивизия те места освобождала. До того как этот лагерь увидал, я считал, что сильнее той ненависти, которая была во мне, у человека быть не может. Другой раз с трудом удерживался, чтобы и тех не прикончить, которые руки поднимают... Нет, пленных мы не трогали. Никогда! Это же недостойно солдата - убить врага, когда он оружие бросил. Но ты же только что видел, как он твоих товарищей убивал, ты знаешь, что он вешал, терзал мирных, безоружных людей, поджигал хаты, в которых женщины, детишки... Да, думалось, что сильнее уже нельзя ненавидеть. А вот в Майданеке... У меня хватило нервов осмотреть печи и котлованы, в которых людей сжигали. Фашисты торопились, там в котлованах были наполовину сгоревшие... В здании комендатуры, в подвале, видел камеру пыток и гильотину. В бетонном желобе кровь еще не застыла. Яму с отрубленными головами нашел... И это нервы выдержали. А вот когда горы детских ботинок и тапочек увидел - слезы из глаз брызнули. Понимаете, крохотные тапочки... Горы их! Когда вот такое увидишь, что фашисты с людьми делали, так в бою себя щадить не станешь...
Опять я отошел от нашего разговора, от этой Радомки... После Радомки пошло: сорвиголова Куркин, со смертью играет! Разве я мог сказать правду, что страх перебороть хотел, что по этой причине на Радомку пошел, что он, растреклятый, взял меня за горло? Страх мы позором считали. О страхе - ни-ни! А ведь если разобраться, так это нормальное человеческое чувство.
Недавно меня на встречу с допризывниками приглашали. Расскажите, товарищ Куркин, о героических подвигах однополчан, о себе, как воинский долг выполняли... О боевых подвигах своих товарищей я, конечно же, рассказываю. Но мне всегда хочется предупредить молодых ребят: не обманывайтесь, не подумайте, что просто человеку на подвиг идти, как часто в кино показывают, не верьте тем, кто говорит, что герои войны не знали страха смерти. И еще от одного предостерегаю: не каждый человек на подвиг способен, нет! Если бы каждый, так трусов и изменников не было бы... Иду тут вечером через сквер, еще не стемнело, девяти не было, вдруг - крики. Драка. Пятеро против одного... Они его, подонки, свалили и ногами, в голову норовят. А рядом люди. Один парень кинулся на помощь, так подружка его за руку схватила. И он остановился, здоровенный парень... Ненавижу, презираю трусов. Правильно Николай Островский говорил, что трус - существо презренное, что это почти предатель сегодня и, безусловно, изменник в борьбе. Я эти слова Николая Островского еще до войны знал. А на войне убедился: труса надо бояться более всего - он и себя и других погубит.
Нет, не каждый способен на подвиг, это факт. Только тот, кто к этому всей жизнью подготовлен.
Всегда правду молодым ребятам говорю, что такое бой, чего это стоит - подняться в атаку, когда по тебе из орудий и пулеметов бьют, когда рядом убитые падают...
В тот раз, когда к допризывникам шел, так я для большей убедительности захватил газету, в которой знаменитый разведчик-чекист полковник Лонов о себе рассказывает. Правильнее сказать, на вопросы корреспондента отвечает. Сохранилась у меня эта газета, сейчас прочитаем... Полковнику Лонову вопрос: "Вы считаете себя смелым человеком?" Отвечает: "Да, в том смысле, что я научился преодолевать страх... Безрассудная смелость - это, на мой взгляд, не что иное, как безрассудство в его самом чистом виде. Мой опыт - и военный и послевоенный - показывает, что таких людей надо опасаться, ибо страх - это естественное проявление человеческих эмоций. Смелость, мужество как раз и заключаются в том, чтобы в определенной ситуации, в силу своих убеждений, взглядов или чувств, преодолеть страх, перешагнуть через этот, повторяю, естественный защитный барьер, которым природа наградила каждого человека..." Точно сказал чекист! Под каждым его словом подпишусь... Точно!
Трусость со страхом путать нельзя. Ни в коем разе! В трусливой душе парализована воля, трус бездействует, способен сдаться врагу без сопротивления. Видал я таких. А страх, если ты не трус, тебя не парализует. Сильный человек поборет страх. А главное - понимать: надо сделать, разбить врага, никто другой за тебя не сделает!
Чевельча наш разговор в Берлине вспомнил. Даже удивительно, как ему этот разговор запомнился... Все правильно, говорил я тогда о доме, о маме, о своей зазнобушке. До нестерпимости домой хотелось... Помнится, мы еще до Вислы не дошли, а мать написала: на всех ребят, с которыми на войну ушел, похоронки пришли. Наказывала, чтобы себя поберег, чтобы хоть один с нашей улицы вернулся... Знаю, что ребята погибли, в земле лежат, а закрою глаза - живыми их вижу. Иду я по улице, грудь в орденах, а наши ребята глядят на меня: вот он идет, Куркин-Цыпленкин... Это верно, в поселке меня только так и звали - Цыпленкин!.. Да, дорогой товарищ, уж до того мне хотелось, чтобы на меня в поселке поглядели, на геройского разведчика, в кубанке, при маузере. До того хотелось! И мать бы порадовалась... Честное слово, полжизни бы отдал, чтобы дома побывать, ну хоть бы один день! Кто был на фронте четыре года, четыре года в огне и крови, тот знает, что было в душе солдата в последние дни войны... До невозможности домой хотелось. Прямо наваждение какое-то! Но если бы командир полка вызвал меня и сказал: раз такое случилось, Куркин, такая нестерпимость, - езжай домой, бери отпуск и езжай, поехал бы я или нет? Нет, не поехал бы!
Но что это я все о себе... О своем товарище расскажу, о Петре Исаеве, что с ним приключилось в Берлине. Вместе нам только в Берлине пришлось воевать, он прибыл в наш полк как раз перед штурмом Берлина, но подружиться мы успели. Демобилизовались в один день, вместе в Россию возвращались. Так вот об Исаеве... Интересная история, прямо скажу - удивительная!
Перед самым штурмом в наш полк прибыл командир дивизии Баканов. Мы решили, что генерал не доверился докладу, пожелал лично проверить, все ли подготовлено к штурму как следует. Только много лет спустя узнал, что не по той причине комдив приезжал в полк. На одной из встреч ветеранов дивизии - в тот раз мы в Саратове встречались - генерал нам признался: всю войну был я в одной дивизии, людей знал отлично, а все-таки спрашивал себя: как пойдут солдаты в последний бой? И мне самому, говорит, ведь думалось: не приведи бог погибнуть в последнем бою, в самом последнем... Однако с такими мыслями на штурм идти нельзя. Если каждый о себе думать начнет, как ему уцелеть, так врага не сломаешь. Штурм беспощадной решимости требует. Вот мне и захотелось в глаза солдатам поглядеть, что у них сейчас в душе, почувствовать их состояние...
Комдив в первую линию траншей пошел. Это метрах в двухстах от противника. Узнай немцы, что генерал на переднем крае, так ахнули бы... Ничего, обошлось. Мне довелось сопровождать комдива. Прыгнули мы с ним в одну траншею, командир роты нас встречает, старший лейтенант Исаев. Я-то уже знал Исаева, как раз перед этим из его траншеи вел наблюдение за противником. Он еще подсказал, где надежнее разведчикам пройти. Обедали вместе. А генерал встретил Исаева впервые. Вообще-то у комдива был такой порядок: со всеми офицерами, прибывающими в дивизию, он обязательно беседовал, независимо от звания и должности. Где воевал, где семья, и так далее. Но Исаев прибыл к нам в то время, когда уже началась подготовка к штурму, тут уж комдиву было не до бесед. Так что Исаева генерал не знал. Ну, в роте у него порядок, все подготовлено к штурму как положено, и настроение у солдат боевое. С веселостью говорили: скорее надо фашистов добить, товарищ генерал, да по хатам, к женам... Комдив уже намерился было перейти в другую траншею, но тут обратил внимание, что на груди у Исаева, на правой стороне, одиннадцать нашивок за ранения. Пять золотых, это тяжелые, значит, и шесть красных - средней и легкой тяжести ранения. Генерал удивился:
- Неужели одиннадцать раз ранены?
- Так точно, товарищ генерал, одиннадцать,- отвечает Исаев.
- А чем награждены? - спрашивает генерал, потому как видит, что ни орденов, ни медалей на гимнастерке Исаева нет. Одни нашивки за ранения.
- Правительственных наград не имею, товарищ генерал.
- Как? - удивился комдив.- Одиннадцать раз пролили кровь на поле боя и не награждены?
- Так уж получилось,- ответил Исаев.- Не из везучих я. Вот пойдем с рассветом в атаку, могут и в двенадцатый раз ранить. Значит, опять госпиталь, а потом другая дивизия. Так со мной всю войну было. Бой, ранение, госпиталь и другая дивизия. Кто награждать будет, если и фамилию запомнить не успели?
Наш комдив был скуп на награды, знал цену орденам, а тут объявляет:
- Награждаю вас, товарищ старший лейтенант, орденом Красной Звезды...
И здесь же в траншее вручил Исаеву орден. Самолично прикрепил к гимнастерке. Как положено пожелал удачи в бою, новых подвигов.
Что дальше произошло? С рассветом - артподготовка, и мы пошли в атаку. Когда первая позиция противника была прорвана и наши части, развивая успех, устремились в глубину обороны врага, командир дивизии решил перенести свой наблюдательный пункт ближе к полкам, чтобы лучше руководить боем. Его "виллис" впереди, а следом оперативная группа штаба, командиры приданных частей усиления. Картина наступления известна. Взломанные, дымящиеся доты, искореженные, обгоревшие танки и орудия, опрокинутые повозки, несут и везут раненых. Грохот разрывов, дым... Была такая вот обстановка, и комдиву надо было быстрее вперед, но генерал все-таки заметил и узнал Исаева--тот шел навстречу обочиной. Исаев был ранен, гимнастерка на нем обгорела, на лбу окровавленная повязка. Но шел сам, санитар его только поддерживал, обхватив за плечи. Генерал остановил машину:
- Опять ранены?
- Зацепило, товарищ генерал,- виновато ответил Исаев.
Генерал только головой покачал.
- Ты, братец, просто пулехват, пулеулавливатель... Но это твое последнее ранение. Для тебя война кончилась!
Однако получилось иначе. Война для Исаева вовсе не кончилась!
После взятия Берлина прошло месяца четыре, если не больше. Комдив уже успел забыть о "пулехвате", как он неожиданно объявился. Адъютант докладывает: товарищ генерал, к вам старший лейтенант Исаев, прибыл из госпиталя. Ну, входит Исаев. А память у нашего комдива крепкая, сразу узнал его.
- Вы же, - говорит, - были ранены легко, почему так долго находились в госпитале?
Исаев отвечает:
- Нет, товарищ генерал, ранение тяжелое. Самое тяжелое за всю войну. В грудь навылет...
Генерал - это я с его слов рассказываю - ничего не понимает.
- Как в грудь навылет? Я же видел, как вы шли. Солдат, правда, поддерживал, но сами ведь шли!
- Так то ранение пустяковое было,- объяснил Исаев.- На пятый день из медсанбата ушел. Без согласия врачей, верно. Ординарец через окно обмундирование передал... Наши на улицах Берлина бой ведут, как же в таком бою роте без командира?
В тринадцатый раз Исаева ранило. Чертова дюжина... И где? В самой имперской канцелярии, в самую, можно сказать, последнюю минуту боя... Колю Чевельчу на ступенях пуля сразила, а Исаева в здании, где ход в бункер...
Так вот шли наши солдаты и офицеры в последний бой!
Чевельча говорит, что я просил у командира полка доверить мне группу прорыва. Верно, по доброй воле группу прорыва возглавил. А сам Чевельча? Он же тоже группу прорыва повел, первую. Считалось, что из этой группы ни одного в живых не осталось. Самый сильный огонь по ним пришелся... Комсорга тоже погибшим считали. Я видел, как выносили Николая на плащ-палатке, залитого кровью. Только когда книга про нашу дивизию вышла, он нашелся...
Да, последний бой, последний бой! Много надо иметь в душе, чтобы и в последнем бою без колебания, со всей решимостью подняться в атаку, на огонь. Такое в душе иметь надо, что и собственной жизни дороже...
Я поэта Есенина люблю. Близок он сердцу. После Пушкина и Лермонтова больше всех его люблю. Есть у Есенина такие стихи:

Если крикнет рать святая:
"Кинь ты Русь, живи в раю!"
Я скажу: "Не надо рая,
Дайте Родину мою".

Только поэт, однако, может так выразить душу. Все тут сказано. И рая не надо, только бы Россия жила в мире и счастье... Об этом мы не говорили, русский человек громких слов не любит, но это было в нас. Было и до последнего часа жизни останется...
По-разному сложилась послевоенная судьба у нашего брата фронтовика. Но о своих товарищах-однополчанах я одно сказать могу: никто с верной, справедливой дороги не сошел. Кто теперь генерал, полковник, кто доктор наук, профессор, кто учитель, агроном или, как я, слесарь - это, как я мыслю, значения не имеет. Каждый выбирал профессию по душе. Главное - не кем работать, а как.
Уважаю я военную профессию. Армию нашу всей душою люблю. Горжусь тем, что воевал, был офицером. И теперь на солдат засматриваюсь, как они идут, любуюсь. Но что поделаешь, другое мое призвание, мастерить люблю. Моя первая страсть - машины. Спросите,, почему инженером в таком разе не стал? Понимаете, люблю своими руками... Наладишь машину, заставишь работать, как хорошие часики, - душа радуется. Чем сложнее оказалась машина или загвоздка встретилась заковыристее, тем мне интереснее. Не подумайте, что хвастаю, а бывает так, что инженер не разберется, в чем загвоздка, а я найду неисправность. Поглядишь, как машина заработала, - на сердце хорошо. Своими руками сделал! Нет, не в должности и звании дело, а какое дело в твоих руках, чувствуешь ли радость от работы.
Да, люблю мастерить, чтобы из твоих рук вещь выходила, твоими ладонями согретая. А еще у меня страсть - рыбалка. Только не ради рыбы хожу на Волгу. Тишины ради... Вот мои дружки фронтовые говорят: сорвиголова Куркин, отчаянный, для боя рожден! Война требовала, и был отчаянный. А я и до войны тишину любил. Уйдешь, бывало, вечером в поле один... А теперь-то и говорить нечего. Заметили, что больше зимой рыбачу? Летом на Волге нет той тишины. Моторки шныряют, музыка с пароходов... А зимой - тишина, покой! И красота такая--снег аж голубизной отливает, а на закате он розовый, алый... Душой отдыхаешь, думается как-то светло. Ну, рыбалка, это, конечно, так, для отдыха. Жизнь человека - работа, дело.
Когда мы после войны демобилизовались, каждый думал о деле, за какое дело возьмется. Помнится, Даниил Нестеренко сказал, что не о должности заботиться надо, а о том, чтобы в тебе настоящего человека видели, чтобы ты пользу людям приносил. Большой смысл в этих словах! Иной раз тошно на человека смотреть, до противности... Суетится, прямо из кожи вон лезет, чтобы начальству угодить. Все на глазах у начальства норовит быть, уж так старается! А дела-то он не любит, не для дела живет. Одна суета получается, мельтешение...
Нестеренко - Герой Советского Союза. Отец его Потап Варламович - Герой Социалистического Труда, вся Украина его знает. Как вы считаете, мог получить хорошую должность гвардии лейтенант Нестеренко? Он, между прочим, отличный механик. Пулеметным взводом командовал, а шоферы, бывало, если сами справиться не могли, к нему за помощью обращались. Даже танкистов, случалось, выручал... Большую должность ему могли после войны доверить. Скажем, главным механиком, директором МТС. А пошел работать трактористом. Я понимаю его: рычаги в руках хотелось держать, мощь машины чувствовать, запах земли...
Он сильно по своей родной Украине тосковал. Все пел свои украинские песни. Хорошо, с душой пел, даже глаза мягче становились, светлели. А иной раз и слезу в его глазах замечал...
Когда после войны я решил найти Нестеренко, написал в его родное село, на Украину. Где же ему еще быть? Но отец его сообщил, что Даниил по призыву партии уехал в Казахстан, целину поднимать. И там он погиб... Весна в тот год наступила неожиданно рано, вода сверх реки потоком пошла, а бригада, в которой Даниил работал, со своей техникой должна была перейти на ту сторону, за речку. У Даниила фронтовой опыт, он знает, как тяжелую технику переправлять по льду, когда он ненадежный. Подсказал, как бревна положить надо. И первый трактор сам провел. Когда подошла очередь последний трактор переправлять, так вода уже по этой речке, Жаныспайке, так шла, что и льда видно не стало. Даниил и повел эту последнюю машину. На свой фронтовой опыт понадеялся. Да и привык уж к тому: трудное, опасное брать на себя...
Ничего другого не хочу, пусть только это в наших сыновьях и внуках сохранится. Вот эта святая честность, эта ответственность, самоотдача, как у Нестеренко, как у всех героев-фронтовиков. Ничего нам не страшно, никакая угроза, ничто нас не сомнет, покуда в людях наших будет этот стержень, то, что любовью к России называем, готовностью ради нее вынести, вытерпеть все. И сделать, что требуется. Сделать!..