Содержание материала


Глава четырнадцатая
ПОДВИГ САШКИ СИРЕНКО


Предупреждения генерала Штаубера запоздали — события развернулись гораздо стремительней, чем предполагали он и связанные с ним генералы. Высадка союзников, вопреки предсказаниям, не оказала решающего влияния на ход событий. Их дивизии втягивались в изнурительную борьбу и никак не могли выбраться на оперативный простор, а высшие командиры почему-то не очень спешили.
Не удалось и покушение на Гитлера — бомба лишь испортила новые штаны фюрера, и, по крайней мере на первых порах, он был больше всего возмущен именно этим обстоятельством, а уж потом обрушил свой гнев на генералов.
Настоящей неожиданностью были события, разыгравшиеся с середины июня на Восточном фронте. Их ждали, к ним готовились, но никто — ни фюрер, ни союзники, ни командующие немецкими армиями и фронтами — не предполагал, что Советская страна после трех лет войны сможет обрушить по всей линии фронта удары такой сокрушительной силы.
В ходе наступления «языков» не считали — теперь появились просто пленные. Их брали в одиночку — отставших от своих частей, разуверившихся во всем и во всех; брали группами — чаще всего после коротких стычек. Брали и таких, которые сами просились в плен.
К концу гигантского наступления взводу уже старшего лейтенанта Андрианова удалось отличиться так, как никому на этом участке фронта.

Как обычно, вырвавшись вперед, разведчики отметили продвижение довольно мощной отступающей группы противника, передали ее координаты и неожиданно получили приказ форсировать реку, выйти в глубокий тыл врага и постараться обнаружить срочно перебрасываемые противником резервы, их намерения и расположение. Задача была знакомой, люди — проверенные, и казалось, ничто не может помешать взводу выполнить ее точно в срок и без потерь.
В ходе наступления потерь во взводе не было, но о них думали, потому что не было дня, чтобы разведчики не вспоминали Валерку Хворостовина, его находчивость, безудержную, и в то же время всегда основанную на трезвом расчете смелость.
В тот день, когда взвод, бросив бронетранспортеры, возвращался к условленному месту и слишком поздно был предупрежден по радио о грозящей опасности, трудно было сказать, как сложилась бы его судьба, если бы не Хворостовин. Это он уговорил лейтенанта оставить его и Потемкина на прикрытие. Правильно рассчитав, что противник уже осведомлен о маскировке разводчиков под немцев, он умело использовал знание французского языка. Вспомнив, что старые солдаты, а тем более офицеры дивизии, с которой они имели боевое соприкосновение, побывали во Франции, он был уверен, что они клюнут на его хитрость. Он хорошо исполнил свою роль, дал возможность взводу с богатыми трофеями ускользнуть от врага, но сам был ранен. Его вытащил на себе Потемкин.
Валерка писал, что возвратиться назад не обещает. Он смотрел на вещи трезво, за тридевять земель ему, рядовому солдату, не догнать товарищей.
А товарищи о нем помнили и любили его. И теперь, пробираясь в глубокий тыл врага, Сашка, поправляя рацию, вздохнул:
—    Валерку бы нам сейчас...
— Да, этот начудил бы. Запросто с немцами поручкался и в дипломатической беседе выпытал бы все, что нужно.
—    Он такой...
Андрианов, прислушиваясь к разговору, вдруг скомандовал привал.
Посидели, перемотали пропотевшие портянки, и старший лейтенант, тыча окурком в твердую, уже высушенную летним солнцем землю, словно ненароком предупредил:
—    Кстати, хлопцы, о Хворостовине и немцах. Обстановка у нас и проста — в тыл пробираться легко, никакой линии фронта, и сложна — самые отчаянные немцы бродят сейчас там, где их не ожидаешь. Они от нас прячутся, а мы должны прятаться от них. И прошу учесть — совсем не потому, -что мы их боимся — сейчас их, пожалуй, мало кто боится, — а потому, что они со страха готовы на любые, самые непредвиденные поступки...
— Это верно. Они сейчас как бешеные: не знают, куда бросаться.
— Совершенно верно. Значит, соблюдать особую осторожность и без приказа ни в какие стычки не ввязываться: главное, наблюдение и наблюдение. Даже Дроботу и Сиренко делать будет нечего — придется обойтись без «языков», — пошутил Андрианов. — Будем надеяться, что они выдержат.
Посмеялись, покурили и двинулись вперед. Реку форсировали без особых приключений и к вечеру вышли в заданный район.
Забравшись в чащу густого елового леса, неподалеку от проселочной, еще не тронутой шинами и траками, мягкой и пыльной дороги, старший лейтенант приказал спать, а сам подсел к рации. Сашка быстро связался со своими и, морщась от трескучих разрядов — где-то неподалеку бродили грозы, — передал небольшую радиограмму и принял ответ, который подтверждал задачу.
В лесу было тихо — птицы уже отпели свое и, утомленные, спали крепко, лишь изредка попискивая во сне. Это нечаянное попискивание, и далекие зарницы, и крепкий запах прогретой за день хвои, подсохшей земли и уже подвяленных трав бодрили. Спать не хотелось. Разведчики ворочались, тихонько покуривали в рукава и слушали тишину. Задача никому не казалась сложной, а опасности из ряда вон выходящими, поэтому все постепенно перекочевали к рации и пристали к старшему лейтенанту:
— Разрешите послушать Москву... Ведь сколько времени последних известий не слушали.
— Главное, что там наши освободили. Там же наверняка и про наш участок есть — сразу сориентируемся, где линия фронта: мы ж два дня своих не видели.
Андрианов подумал, что, пожалуй, в этих условиях сводка Совннформбюро может явиться самым лучшим разведдонесением, и осведомился:
— Питания хватит?
— Батареи новые, — уклончиво ответил Сашка.
— Лови! — засмеялся Андрианов. — Где наша не пропадала!
До передачи последних известий еще было время, и поэтому вначале поймали концерт.
Сашка снял наушники и, пристроив их к панели, отодвинулся: панель резонировала, и тихие, четкие звуки музыки были празднично красивы. Было в них что-то такое, что делало их не реальными, а словно бы выдуманными, ненастоящими, как ненастоящей, словно несуществующей была для разведчиков та жизнь, из которой долетали эти звуки.
Музыка кончилась, и в раздумчивой, затаенной тишине, что стояла в лесу, сквозь треск далеких гроз, явственно разнеслось размеренное бормотание. Оно то повышалось в тоне, то затухало и напоминало что-то очень знакомое, хотя что именно — никто не успел понять.
—    Стоп! — шепотком приказал Андрианов, словно кто-то ходил или шумел. — Слушать внимательно.
В далекое бормотание вплелось второе, еще более далекое и неясное. Оно крепло, набирало сил, приближаясь и нарастая.
Потом вмешался диктор и уж совсем нереально запела женщина. На несколько секунд забылись и затаенное, настороженное бормотание, и лес, и задание — хотелось слушать и думать о том, чего еще никогда не было, что могло быть и что, возможно, будет; думать о любви, женщинах, ощущать ту нежность, что была в каждом сердце, но которой еще не было выхода, и она накапливалась и требовала выхода.
Когда голос певицы затихал — в наушниках грозно и невнятно нарастало и стушевывалось настораживающее бормотание. Старший лейтенант сосредоточенно слушал его, приглядываясь к задумчивым лицам людей, и не спешил высказать свою догадку.
Кончился концерт, а в потрескивающую и попискивающую тишину эфира опять и опять врывалось проклятое бормотание. Оно было таким надоедливым, что кто-то попросил:
—    Да отстройся, Сашок! На нервы действует.
Старший лейтенант промолчал, встал и прошелся между деревьями. Сашка опять надел наушники и попытался отстроиться, но у него ничего не получилось. Старший лейтенант положил ему руку на плечо.
—    Не стоит. Это танки, товарищи.
И кончилось все — и концерт, и ожидание, и тишина. Опять пришла война, и Андрианов, снова усевшись у рации, поставил задачу:
—    Где-то неподалеку сосредоточиваются танки. Наших здесь еще нет — значит, это танки противника. Те самые резервы, которые нам следует отыскать. Давайте рассуждать. Их моторы искрят... впрочем, не сами моторы, а система зажигания... даже не вся, а трамблеры... или еще что-то там такое, точно не скажу. Знаю, что такой треск бывает всегда, когда рядом с приемником проходит автомобиль. А тут и источник посильнее и приемник совершенней. Так вот, давайте рассуждать. Первое - противник сосредоточивается ночью. Значит, опытный и осторожный. Крупных населенных пунктов здесь нет — одни хутора. Значит, он сосредоточивается где-то в лесу: заметили — слышимость этого самого бормотания все время почти одинакова. Нарождается, крепнет, потом сразу обрывается — танк стал на место. Но где это место? Мы не знаем. Я даже думаю, что оно не одно. Противник не будет рисковать машинами, сосредоточивая их в одном месте, — с авиацией у него дело швах. Нужно искать это место. Оно, по-моему, располагается где-то в округе — слишком уж рассредоточивать свою главную ударную силу противнику тоже не выгодно. А раз так — слушайте приказ. Взвод разделяю на пять групп — четыре поисковые. Они пойдут в разные стороны. Задача — обнаружить резервы противника. Пятая, во главе со мной, — остается на месте. В нее войдут Сиренко, Дробот, ну и... Потемкин. Выход с рассветом, возвращение — в сумерки. Если произойдет что-либо важное — немедленная связь посыльными. Сейчас — спать.

После неудачного покушения на Гитлера и разгрома генеральской оппозиции хитрый и осторожный генерал Штаубер был назначен командиром механизированного корпуса, который долгое время был в резерве и вначале предназначался для удара по союзникам. Корпус был срочно переброшен на восток с задачей приостановить наступление русских, не дать им выйти на подступы к Восточной Пруссии.
События развертывались так стремительно, что Штаубер не успел побывать во всех своих частях и отдал приказ на контрнаступление, не выходя из машины.
Пока готовилось контрнаступление, пока части Штаубера сосредоточивались на исходных рубежах, сам генерал выехал в район предстоящих боевых действий, чтобы на месте принять окончательное решение.
Штаубер приказал вызвать начальника охраны и, показывая ему карту, наметил маршрут. Он проходил через пустынную, лишь кое-где тронутую крапинками хуторов местность.
—    Так будет надежней, — улыбнулся Штаубер. — Я, знаете ли, не люблю парадов.
И начальник охраны, дородный, старательный армейский капитан, поспешил согласиться с генералом.
—    Хотя эти районы затронуты партизанской заразой значительно меньше, чем восточные, ухо вам предстоит держать востро, — улыбнулся генерал. Славянский оборот речи пришелся как нельзя кстати: пусть начальник охраны, воевавший с русскими не один год, сразу поймет, что генерал знает противника досконально. - Поэтому, гауптман, будьте бдительны. Постарайтесь быть ненавязчивыми — следите за мной издалека. Если партизаны или разведчики противника увидят, что за легковой машиной в непосредственной близости движется бронетранспортер, они поймут, что это охрана и, следовательно, в машине везут нечто ценное. А я вовсе не хочу рисковать своим адъютантом.
Так они и тронулись в путь. Генерал за рулем — скромно одетый пожилой шофер. Адъютант — сверкающий, изысканный, с генеральским портфелем на коленях. А сзади, на почтительном расстоянии, — бронетранспортер.
Свернув с главной дороги на проселок, ощутив колесами шелковистую, прибитую недавним дождем покойную мягкость дороги, генерал начисто выключился из высоких военных забот и стал обычным водителем — он следил за дорогой, ощущая себя как бы слитым с машиной. И эта слитость действовала успокаивающе, укрепляя веру в себя, в собственную удачу. Штаубер редко когда чувствовал себя таким собранным, решительным и умным, как в это еще сумеречное, раннее утро.
В одном месте через дорогу лежала высокая и слишком стройная, для того чтобы удержаться в почве, сосна. Объезда не было, и пришлось переваливать через нее, рискуя сломать рессоры. Адъютант вынул пистолет и тревожно осмотрелся. Штаубер был спокоен.
— Не волнуйтесь, Густав. Это не партизаны. Не забывайте — прошла гроза. А на границах грозового фронта обычно дуют сильные, порывистые ветры. Они-то и свалили дерево. Очень просто, как все в этом мире. Нужно лишь уметь видеть.
Адъютант успокоился, и оба не заметили, что бронетранспортер явно отстал.
Машина юлила по проселку, то огибая опушки, то вырываясь на полевой простор. Узкие, разношерстные и разноцветные полоски посевов странно успокаивали — это были привычные полоски. Хлеба стояли высокие, уже светлые, с позолотой, лишь кое-где в самой глубине отливающие увядающей зеленоватостыо. Иногда налетал ветер, и тогда темные на изломе хлебные волны казались живыми.
Неподалеку от глухого леса, на одной из полос, заметили подозрительное колыхание хлебов, словно под водой, возле самой ее поверхности, шла крупная рыбина, верхним плавником оставляя ровную, как росчерк пера, рябь. Но там, над хлебами, на мгновение мелькнула голова в пилотке и скрылась. Генерал посмотрел в зеркальце — бронетранспортер отстал. Приходилось надеяться только на свои силы. Сквозь зубы он приказал:
— Приготовьте оружие, Густав. Опасность справа.
Пока адъютант щелкал затвором, генерал тоже расстегнул кобуру и, вынув пистолет, положил его на колени — тут он будет под руками.
Рябь на хлебной полоске приближалась, и через несколько секунд можно было ожидать встречи, очереди и, может быть, смерти. Штаубер не потерял самообладания. Он знал, как действуют танкисты, как летчики применяют свои противозенитные маневры, а уж как пехота спасается от прицельного огня одиночных выстрелов — он не просто знал: это было в его крови. Так он и действовал. Притормозив машину, он вдруг резко нажал на газ. Отличный мотор великолепно, словно живой, воспринял маневр умелого водителя. Машина рванулась и на полной скорости полетела к лесу.
Важно было проскочить ту полоску, из которой высунулась голова. Если проскочат — значит, большая половина дела сделана. Переднее сиденье прикрыто сзади бронеспинкой: пули его не пробьют. И, нажимая на газ, Штаубер не удержался и посмотрел вправо — опасности в глаза. Над высоким чистым хлебом стояла рослая, широкоплечая фигура и, как огородное пугало на ветру, махала руками. Штаубер не заметил, во что она была одета, не заметил ее лица, но, уже проскочив мимо, вдруг почувствовал, что в этом мелькнувшем человеке есть какая-то очень знакомая деталь — какая, он припомнить не мог. Да и не до этого было генералу.
Машина стремительно влетела в лес, на опушке сделала крутой вираж, промчалась мимо елового мрачного островка, обогнула его и по инерции собственной массы и взвинченных нервов водителя понеслась дальше по мягкой, давно не езженной лесной дороге. Впереди маячил просвет, и Штауберу почему-то показалось, что, как только он вырвется из леса, где обычно сидят партизаны, на простор, он будет в безопасности.
Но генерал Штаубер не учел, что культурные леса обычно окапываются канавами. На самом выезде из леса, там, где строевой, дремучий бор в пору безвременья перешагнул очерченные ему канавами границы и выслал вперед свою молодь и кустарник, машина с разгона влетела в выбитую яму. Что-то звонко хрустнуло, мотор заглох, и машина, до половины проскочившая канаву, медленно сползла вниз.
Как истый водитель, генерал не стал заводить мотор, чтобы выбраться из канавы. Он слышал треск и, действуя уже не разумно, а инстинктивно, прежде всего выскочил на дорогу, чтобы посмотреть, что так звонко треснуло и можно ли двигаться дальше. Он даже не заметил, как с колен соскользнул его пистолет. Подражая своему начальнику, выскочил из машины адъютант и, как будто понимая что-нибудь, стал заглядывать под стоящую в канаве машину.

Разведывательные группы, как всегда, ушли в предрассветные сумерки, когда свет едва брезжил и звуки были стертыми и тягучими. Андрианов связался со своими, потом долго слушал эфир и, когда окончательно развиднелось, вместе с Потемкиным пошел в ближнюю разведку. Они облазили урочище, обследовали пути подхода к своей временной базе. К их возвращению Дробот и Сашка приготовили немудреный холодный завтрак.
Время тянулось медленно. Хотя разведчики старались бодриться, разговаривали они, все-таки приглушая голоса и часто подолгу прислушиваясь.
— А ну его к черту! — рассердился старший лейтенант. — Состояние такое, что не ты охотишься за немцами, а они за тобой. Нужно что-то делать, а то совсем труса запразднуем.
Решили еще раз пройти на окраину леса и понаблюдать за округой, запольными лесами. Прошли вдоль дороги, перепрыгнули канаву и залегли на опушке. Потемкин наблюдал за дорогой, Дробот и Андрианов вынули бинокли. Удивительно хорошо было в эти ясные часы на границе леса и поля — просвеженные дали, яркие, но уже притомленные летние краски, глубокое синее небо и мирная, сытая затишь. Только изредка откуда-то очень издалека доносились глухие, смазанные расстоянием удары не то пушечных хлопков, не то первой в это утро бомбежки.
Фронт пробивался на запад настойчиво и размеренно.
Дробот обстоятельно обследовал весь отведенный ему участок запольного леса и ничего интересного не приметил — влево, где из леса выбежала толпа деревьев-подростков и загородила собой солидный сектор обзора, он заприметил дымок, но, откуда он тянет, выяснить не мог. Доложив лейтенанту, Дробот перемахнул дорогу а вышел на опушку. Дымок, оказывается, тянул из дома в хуторке. Дробот с интересом стал наблюдать за ним.
Там хлопали двери, во дворе кто-то умывался, за носок наклоняя подвешенный на веревке чайник; девочка-подросток выпустила кур, а потом выгнала корову и теленка. Все было мирно, обыденно, и ничто не вызывало подозрений.
Стало припекать солнце, глаза слипались и Дробот сладко зевнул, потянулся и застыл — из леса явственно донесся шум мотора. Он быстро приближался, Дробот спрятал бинокль, подтянул оружие и легкими быстрыми шагами, полусогнувшись, побежал к командиру.
Они не успели встретиться. Раздался звонкий треск, мотор заглох. Когда Дробот подбежал к канаве, он увидел заглядывающего под машину шофера в стареньком, аккуратном комбинезоне. По другую сторону маячила офицерская фуражка, а еще дальше, из лесу, прячась за деревья, выдвигались Андрианов и Потемкин. Старший лейтенант рукой приказал Дроботу навалиться на шофера, а сам крикнул офицеру;
— Хенде хох!
Офицер, который тоже заглядывал под машину, выпрямился и, вместо того чтобы поднять руки, неумело выстрелил. Потемкин, не поднимая автомата, дал короткую очередь, и офицер, согнувшись в поясе, мягко скользнул в канаву и долго еще сучил ногами. Шофер, не разгибаясь, бросился в сторону, но наткнулся на Дробота. Вероятно, вначале он увидел его сапоги, потому что резко остановился, а когда выпрямился — медленно, сосредоточенно, — руки у него уже были подняты.
Этот неожиданный «язык» не очень обрадовал сержанта: таскаться с пленным по тылам врага было просто невозможно. Правда, когда пленный выпрямился, он чем-то напомнил сержанту необычного шофера и трудную разведку. Мелькнула мысль, что, может быть, удастся приспособить и его и его машину к делу. Дробот уже ласковей и как бы человечней оглядел свой трофей.
Нет, что-то не понравилось сержанту в этом немце: то ли холеное, явно не рабочее лицо, то ли взгляд — одновременно ожидающий и испуганный и в то же время нагловатый, насмешливый. Потом он увидел руки шофера с длинными, тонкими пальцами, с тщательно подстриженными ногтями, без единого пятнышка грязи или масла. И та человечность, что проснулась было в сержанте, ушла. Пришла обычная на войне настороженность.
Дробот приказал пленному повернуться спиной и одной рукой проверил карманы, ремень под комбинезоном и сразу обнаружил пустую пистолетную кобуру.
К Дроботу подошли старший лейтенант и Потемкин. Андрианов обрадовано сообщил:
—    Ну и птицу мы уложили! — он потряс портфелем. — Здесь такие документы...
Заметив озабоченный взгляд сержанта, он спросил;
—    Подозрение?
Дробот прикрыл глаза;
—    Обыщите сами, товарищ старший лейтенант.
Первое, что вытащил из кармана пленного Андрианов, было удостоверение личности на имя генерала Эрнеста-Марии Штаубера. Это было так неожиданно, что Андрианов, словно строгий, ничему не доверяющий патруль, долго и обстоятельно сверял фотографию удостоверения с самим пленным и, убедившись, что подвоха нет, все-таки не решился сказать об этом подчиненным. Он отвернул комбинезон пленного и взглянул на погоны: сомнений не было. На добротном мундире были настоящие, витые погоны генерала, и тогда Андрианов сообщил:
—    Генерал.
Разведчики переглянулись, не зная — радоваться удаче или беспокоиться оттого, что задача вдруг необыкновенно усложнилась.
Но обдумать и обсудить создавшееся положение они не успели. Из лесу явственно донеслись лязг гусениц и шум мотора. Андрианов не думал, кажется, и мгновения.
—    Кляп! — приказал он. — Связать!
Старший лейтенант бросился навстречу приближающейся машине. Теперь, когда в руках были важнейшие документы и совершенно бесценный пленный, он был готов сохранить их даже ценой собственной жизни. Именно в этом состояла сейчас его офицерская честь, честь бойца и гражданина. Он не успел ничего предпринять, потому что неподалеку в лесу рванули гранаты, лязг и шум мотора оборвались, и лесную тишину вспороли автоматные очереди.
Убежденность, что все будет так, как нужно, уже давно не оставляла Сиренко, и поэтому мелкие неприятности, даже постоянная опасность, не действовали на пего. Он был уверен, что все пройдет, а задачу они выполнят. Просто нужно как следует поработать, пораскинуть мозгами, а если нужно — то и разумно рискнуть. Оставшись один на один со своей рацией, он повздыхал, доел остатки сала и захваченных у немцев русских галет под названием «Поход», напился и покурил.
Потом долго наблюдал за какой-то лесной пичужкой. Она деловито обследовала ветку за веткой, смешно склоняя головку то в одну, то в другую сторону. Когда в лес пробились солнечные лучи, Сашка прикинул, что немцы могут начать передвижку, и включил рацию в надежде поймать далекое или близкое бормотание. Эфир жил своей обычной жизнью — пищала морзянка, причем сразу можно было отличить почти сливающийся почерк опытного мастера и раздельные, старательно отстуканные точки и тире начинающего радиста. Доносились обрывки команд, чьи-то переговоры, но нужного бормотания он не слышал.
Он снова выключил рацию, покурил и обошел командный пункт.
Делать было нечего, и Сашка, уже не заботясь о сохранности батарей, послушал последние известия, потом поймал переговоры авиационных командиров, которые наводили свои самолеты на цель, и с интересом проследил, как «соколы» громили врага, докладывая о сброшенных бомбах, и так увлекся, переживая перипетии невидимой операции, что только случайно понял, что мимо него промчалась автомашина — мембраны наушников даже заколотились. Теперь это было не бормотание, а прямо-таки барабанная дробь.
Быстро выключив рацию, Сашка подхватил автомат. Он не успел решить, что ему делать: на опушке грохнул выстрел, потом прозвучала короткая очередь. Несколько секунд он прислушивался. Мозг работал четко и быстро. Ни страха, ни колебаний Сашка не испытывал. Были собранность и решительность, странно соединенные с осмотрительностью и расчетливостью.
Он сразу определил, что победа на стороне разведчиков: в то, что их мог уничтожить враг, он просто не верил. Не такие уж они дураки, чтобы попасться втроем на одну короткую очередь. Сашка правильно определил, что стрелял кто-то из машины и его добили очередью. На мгновение очень захотелось побежать и узнать, что случилось, но та дисциплина, то уважение к приказу, которые стали сущностью взвода, а значит, и Сашки, оставили его на месте — ведь он должен прикрывать тыл и, главное, рацию.
И вместо того чтобы побежать к своим, Сашка вернулся к рации, повесил ее на ель в самую гущину темных, покрытых светло-серыми лишаями ветвей и деловито приготовил гранаты. Если проскочила одна машина — вполне возможно, что позади идет вторая.
Когда он услышал звук мотора, он не удивился, не испугался: все развивалось именно так, как он предполагал. Нужно действовать. Как действовать — он тоже знал заранее. Раз Андрианов и Дробот считают, что им нужно быть впереди, раз они не идут на помощь Сиренко, значит, у них какое-то очень важное дело. А раз так, то он обязан обеспечить им выполнение этого дела. Как именно — он решит на месте.
И Сиренко, забрав гранаты, выдвинулся на взгорочек у дороги.
Теперь уже явственно слышались звук мотора и лязг гусениц — сомнений не было: шел либо танк, либо бронетранспортер. И в том и в другом случае было ясно, что в машине проехал кто-то очень важный, если вслед за ним движется боевая машина. Она может угрожать разведчикам, и следовало ее уничтожить или, по крайней мере, задержать. Мысля трезво и спокойно, Сашка понял, что выполнить эту, поставленную самой жизнью задачу он не сможет: остановить, а тем более уничтожить боевую машину одиночными гранатами и обеспечить своим командирам нормальное выполнение какого-то очень важного для них, а значит, и для всего взвода и для всех вообще дела он не мог...
Быстро вытащив из кармана запасной кусок провода, Сиренко связал четыре гранаты и выдвинулся к самой дороге. Связку гранат положил перед собой, а кругленькие, рубчатые «эфки» — справа от себя, на таком расстоянии, чтобы, после того как будет брошена одна, рука сама находила следующую. И только после этого он приготовил автомат и нож. Он вытащил его из пожен, попробовал на палец лезвие и засунул за голенище сапога. Даже мысли о том, что ему придется убивать людей, не пришло. Он ждал врага. А враг был в эти минуты безыменным, безликим, нечеловеком.
Работал Сашка быстро, сноровисто, как будто весь свой век занимался только тем, что перехватывал вражеские бронетранспортеры. Уверенность, что все его действия необходимы не столько ему, сколько другим, тем, кто выполняет главную задачу, не оставляла его и придавала спокойную, гордую красоту каждому движению.
Вероятно, он думал, что схватка эта могла окончиться смертью. Но мысли эти были скорее всего мимолетными. Они быстро пришли и так же быстро ушли —- Сашка был занят более важным делом, чем забота о собственной персоне, как она ни была ему дорога.
Бронетранспортер вырвался из-за поворота, свирепо лязгнул гусеницами и, словно присев, рванулся вперед. Сиренко подтянул ногу, поскреб землю, надежно уперся в выемку и приподнял связку гранат. Бронетранспортер снова лязгнул, потом скрежетнул переключаемыми фрикционами и начал набирать скорость.
— Теперь аккуратненько, — скомандовал себе Сашка, приподнялся и не столько бросил, сколько уложил связку гранат под набегающие гусеницы.
Еще до взрыва он успел упасть и несколько отползти назад.
Взрыв разом оборвал и лязг и грохот мотора. Сашку опалило тугой взрывной волной, и он на мгновение потерял сознание. А когда пришел в себя и поднял тяжелую голову, увидел, что бронетранспортер развернулся наискосок и над его гробовидными бортами показались головы. Гранаты были рядом, и Сашка, преодолевая ватную неподатливость тела, не глядя, стал брать их и методично швырять в металлический гроб.
Первый же взрыв словно вымел гитлеровцев, они раскатились на все четыре стороны от бронетранспортера.
Это и погубило Сашку. Контуженный, плохо соображающий, он все-таки нашел в себе силы подтянуть автомат и дать первую очередь по тем, кто был впереди машины. Механик-водитель и капитан — командир генеральской охраны — были срезаны намертво, а третьего — пожилого, грузного и, видимо, очень сильного солдата пули только зацепили, и он, предчувствуя скорую кончину, пронзительно закричал. Лес повторил его крик, и оставшиеся в живых гитлеровцы словно опомнились.
Сиренко помотал большой головой и перекатил автомат по земле — поднять его уже не было сил. Магазин оставил борозды на глине. Все еще плохо соображая,
Сашка все-таки додумался, что сейчас самыми опасными были те, кто выпрыгнули с кормы бронетранспортера.
Он медленно изготовился и медленно, старательно нажал на спусковой крючок. Он еще слышал звук длинной очереди, еще заметил, как упали и перекатились по глинистой, заброшенной лесной дороге несколько гитлеровцев, пятная серое бархатистое полотно свежей, странно алой кровью. Но больше уже ничего не видел.
Он только почувствовал укол выше груди, потом что-то горячее и поначалу приятное вошло в самую грудь... Бронетранспортер вдруг отделился от дороги и, весь в кровавых и радужных пятнах, поплыл вверх, перевернулся и всем своим железным, пропахшим соляркой и солдатским потом, тяжким нутром накрыл Сашку, как накрывает крышка гроба.
Но Сашка еще хотел, еще мог бороться. Он помнил, что немцы есть и за бронетранспортером и они могут уйти, напасть на ничего не подозревающих Андрианова и Дробота — ведь если бы его товарищи знали, что здесь происходит, они бы уже были здесь и помогли громить врага. В этом Сиренко был уверен. Но их не было, и Сашка обязан был справляться сам, чтобы собой прикрыть товарищей. И он, упираясь ногами в скользкую землю, царапал ее толстыми, сильными пальцами, выгибал свое большое, мускулистое, тренированное тело, стараясь сбросить с себя тяжелую крышку немецкого гроба-бронетранспортера. От нечеловеческого напряжения все в нем рвалось, но он упрямо стремился освободиться, потому что нужно было додраться, добить фашистов, прикрыть своих. В какое-то мгновение крышка его бронированного гроба подалась, он увидел яркий солнечный свет, темно-зеленую, торжествующую и покойную прелесть трав и листвы, увидел голубое, словно выцветшее за лето, небо и услышал, что где-то за бронетранспортером взахлеб бьют автоматы. Он хорошо умел различать, когда бьют советские, а когда немецкие автоматы — ведь он был разведчиком. И он понял — бьют советские, а немецкие автоматы только отстреливаются и постепенно затихают. И он понял:
— Успели...
Сразу пришло состояние необыкновенного покоя, легкости и умиротворенности. Дышать было трудно — в груди клокотало. Однако это было не так уж важно. Важно, что свои успели, что он справился и прикрыл их и то дело, которому они служили. Это сознание было так приятно, наполнило его такой гордостью и в то же время умилением, что он устало улыбнулся и перевернулся на спину: лежать так было удобней, дышалось легче — и широко, как после трудной работы, раскинул руки. Пусть отдыхают. Он сделал свое дело. Теперь его доделают товарищи, друзья.
Небо, высокие верхушки елей, трепещущий листок осины понеслись вверх, в беспредельную глубину, подхватили с собой Сашку Сиренко, и он, удивляясь прелести этого полета, покорно отдался ему.
Удар двух автоматов в спину растерянному, но приходящему в себя противнику был точен и неотвратим. Срезав сразу нескольких солдат, старший лейтенант Андрианов и рядовой Потемкин стали бить на выбор тех, кто пытался скрыться в лесу. Противник тоже отвечал, и очереди полосовали лесную тишину, поднимая облачка корья и обрушивая зеленый листопад. На стороне разведчиков была неожиданность, и они закончили бы разгром генеральской охраны, если бы на стороне противника не действовал инстинкт самосохранения.
Солдаты уже не рассуждали. Они всем существом своим стремились к жизни и рвались к ней напролом, вкладывая в этот порыв нечто большее, чем может вложить человек в обычное время. Поэтому, как ни горяча была схватка, как ни велики потери, все-таки несколько солдат пробились сквозь сетку автоматных пуль и, не разбирая дороги, помчались на опушку леса.
Дробот, охраняя связанного генерала, услышал их топот. Он был в лучшем положении, чем старший лейтенант и Потемкин, — у него было время сориентироваться. Поэтому он отскочил в сторону от машины и, прячась за толстым стволом, изготовился для стрельбы стоя — так лес просматривался лучше, чем если бы Дробот залег.
Солдаты противника не были связаны друг с другом маневром. Они были лишены сейчас разума, и поэтому, даже когда сержант срезал первого, трое остальных не свернули с пути, не попытались отбиться. Они мчались, не разбирая дороги, и Дробот расстреливал их на выбор, методично и экономно.
Окончив нетрудную работу, он посмотрел на генерала и встретился с ним взглядом.
Ни боли, ни сожаления он не увидел. Светлые глаза генерала под опущенными коричневатыми веками были ясны и, кажется, доброжелательны. Не столько практик, сколько теоретик, Штаубер успел понять, что игра проиграна, и теперь смотрел на охранявшего его разведчика вполне доброжелательно — ведь именно от этого скуластого бойца зависела его жизнь.
Взгляд этот удивил сержанта, вызвал ощущение брезгливости. Только что на генеральских глазах погибли его люди, а он был доброжелателен, почти ласков, словно заискивал в чем-то перед разведчиком.
Брезгливость превратилась в презрение — уважать этого человека как солдата Дробот не мог: в нем было что-то от сытого, притерпевшегося зверя, которого пересадили из одной клетки в другую. И там и тут за хорошую еду нужно было сдерживать себя и подчиняться тем, кого не понимаешь и не любишь.
Ощущение брезгливости быстро прошло. Стрельбы не было, а лейтенант и Потемкин все еще не возвращались.
Это волновало. Дробот проверил узлы на генеральских кистях и продвинулся вперед. По дороге медленно шел Андрианов. Он увидел Дробота и опустил голову. Потом вскинул ее и отрывисто бросил:
— Пойди... простись. Я покараулю.
Дробот бросился к месту схватки, остановился перед мертвым Сиренко и долго стоял над ним, заглядывая в еще влажные, но уже стекленеющие Сашкины глаза. Потемкин неторопливо копал могилу, лопату он снял с бронетранспортера.
Было тихо; снова отрывисто и деловито затренькали и запищали птицы, легкий ветерок пробежал по вершинам, и лес зашелестел печально и затаенно. Чадил бронетранспортер, пахло цветами, соляркой и свежей кровью. Горло стали перехватывать спазмы, и Дробот, чтобы скрыть их от Потемкина, от самого себя, встал на одно колено, снял пилотку и поцеловал Сашку в лоб — еще влажный, еще теплый, но уже не по-живому дряблый — и впервые во всей полноте ощутил, как он любил этого паренька, как он был ему дорог.
Закрыв Сашкины глаза, сержант поднялся и, не оборачиваясь, пошел к опушке. По дороге встретил первую, возвратившуюся из разведки группу. Солдаты молча расступились и пропустили медленно бредущего сержанта.
Сашку похоронили здесь же, у самой дороги, поставили свежевырубленный обелиск. Никто, ни один человек не поцеловал его на прощание. Юноши, почти мальчики, разведчики считали, что даже прощальный поцелуй — свидетельство слабости. А они не просто хотели, они уже были сильными и умели сдерживать свои чувства. Так и остался нецелованным ни при жизни, ни после смерти таганрогский рабочий паренек, донской казачина Сашка Сиренко.

Пока хоронили Сашку, пока собирались остальные группы, Дробот, Потемкин и генерал ныряли из заросли в заросль, пробираясь на восток. Старший лейтенант не мог позволить такому ценному «языку» молчать с кляпом во рту. Он должен был работать, выдавать тайны, спасая этим жизнь тем, ради которых так просто и так ярко сгорел Александр Сиренко.
Генерал шагал между двумя разведчиками, приспосабливаясь размеренно дышать носом, и, когда останавливались разведчики, останавливался и он. А когда они прибавляли шаг, он, как на веревочке, тоже шел быстрее. Он был сыном и внуком военных, и военная дисциплина въелась в его кровь и плоть. Он всегда подчинялся старшим, кто бы они ни были. Сейчас этими старшими были русские разведчики, и он старательно, со знанием дела и потому с чувством собственного достоинства, подчинялся им.
И ни один из троих не заметил, как на выходе в поле, за кустом можжевельника встал человек с автоматом на шее, с гранатами на поясе и посмотрел на искаженное кляпом лицо генерала. Человек этот сделал было движение автоматом, но потом обмяк, рванул воротник, и за ним открылась матросская тельняшка — Гельмут Шварц решил не выручать генерала.
Часть, в которой он служил, была разгромлена, и долгое, тревожное блуждание в лесах позволило ему как следует оценить итоги войны... К окончательным выводам он еще не пришел, но участвовать в дальнейших благоглупостях ему уже не хотелось. Рисковать собой — тоже. Ему важно было выбраться, а там — он знал это — он найдет применение своим способностям и своим знаниям...

Независимо от сведений, которые представил на допросах генерал Штаубер, само его исчезновение было неоценимым подспорьем наступавшим советским войскам. Резервный корпус, не получая подтверждения отданного накануне приказа на контрнаступление, задержал удар. Это позволило советским войскам переправить противотанковую артиллерию.
Долгие поиски пропавшего командира, связь с вышестоящим штабом, уточнение объектов удара — все это заняло у корпусного штаба очень много времени, и практически целый день ими был потерян, а к полудню начались ожесточенные удары русской авиации — Андрианов сам развернул рацию и передал добытые сведения.
И никто — ни штабные работники, ни генералы, ни переправлявшиеся через реку танкисты и артиллеристы, пехотинцы и саперы, которые торопились вперед и вперед, — не знал, что этим днем неожиданно стремительного наступления по незанятой территории они обязаны тому, что радист и повар, ставший разведчиком, комсомолец Сиренко сознательно и спокойно совершил свой подвиг.
Да никого в те минуты это и не волновало. В других местах другие люди с другими именами и биографиями совершали другие подвиги, из которых складывалась общая победа.