РАЗВЕДЧИКИ

Старший сержант М. ДИКОВ

МАСТЕР РАЗВЕДКИ

Нашему сержанту Владимиру Воробьёву как-будто кто подсказывает: "Вот тут немецкий пулемёт, вот тут миномёт, а вот здесь засада!"
Однажды группа разведчиков во главе с Воробьёвым остановилась на перекрёстке дорог. Немцы успели оторваться, и разведчики не знали, в каком направлении ушёл противник. Воробьёв прошёл сначала по одной дороге, потом по другой, внимательно осмотрел колен, поковырял что-то палкой, потом вернулся и сказал:
- Немцы пошли по направлению к деревне. Вон туда...
Мы вначале не поверили, но сержант доказал нам это.
- Смотрите, - сказал он, указывая на дорогу, которая шла влево. - Это старые следы. Видите - грязь покрылась коркой. Теперь пойдёмте на другую дорогу. Посмотрите, какие здесь следы.
Действительно, след от повозок был свежий. Воробьёв определил, что по дороге прошли пушки, причём одна из них - противотанковая.
- Видите лужу, а возле неё четыре следа. Здесь прошло немецкое орудие. А вот здесь пушки зацепились за верстовой столб и сделали две царапины. Вот эта глубокая - от оси орудия крупного калибра, а нижняя - от противотанковой пушки. Повозка на такой высоте не может сделать царапины.
Мы двинулись к деревне, удивляясь мастерству сержанта. Вскоре на пути нам попался небольшой домик. На первый взгляд в нём будто никого не было: двери сорваны, окна заколочены досками; но из окна валит дымок. Сержант остановился.
- Засада, - сказал он и приказал бойцам обойти домик.
Разведчики вышли к деревне и залегли в двухстах метрах от крайних домов. Стали наблюдать. Сержант Воробьёв безошибочно определил, где находятся пулемёты и миномёты врага, и занёс их на схему. А когда подошло наше подразделение, сержант дал командиру точные данные о противнике.
Сержант Воробьёв - мастер своего дела, и мы учимся у него искусству разведки.

Газета "Уничтожим врага" № 105 от 6 май 1943 г.

Б. ПОЛЕВОЙ

СТАРЫЙ СОЛДАТ

Рота разведчиков, которой командует капитан Кузьмин, с увлечением следила за замечательным спором между двумя знатными людьми и любимцами роты - старым разведчиком Николаем Ильичей Чередниковым и молодым, но очень удачливым снайпером Валентином Уткиным, - спором, несколько странным, но действительно очень интересным.
Чередников утверждал, что он всегда сумеет так замаскироваться на местности, что Уткин, подойдя к нему на десять метров и зная наверняка, что он где-то тут, рядом, не сможет его заметить. Уткин с пылом юности заявлял, что всё это ерунда, что он, за 23 засады убивший одиннадцать немцев, на десять метров муху разглядит, а не то что человека.
Поспорили на кисет с табаком. Судьёй попросили быть старшину Зверева, пользовавшегося в роте большим уважением. В назначенный час, когда рота отдыхала, старшина торжественно похвал Уткина с собой. Напутствуемые шутками, пожеланиями удачи, они вышли из расположения роты, пересекли полянку, огороженную разрушенной изгородью, и остановились на повороте полевой дороги, где она, не круто загибаясь, уходила в молодой и редкий берёзовый лесок.
- Вот тут стой и гляди, - сказал старшина, засекая на часах время и сам с интересом оглядываясь кругом и ища Чередникова.
Уткин внимательно осмотрелся. Местность кругом была довольно ровная, прятаться на ней было негде, за исключением, пожалуй, кустарника, на котором он и сосредоточил всё свое внимание. Он разглядывал каждую берёзку, каждую кочку, каждый кустик. Порой ему казалось, что он заметил несколько помятых травок или ком неестественно вздыбленного мха, или сломанный прут, и он хотел уже позвать дядю Чередникова, но, внимательно вглядевшись, убеждался, что ошибся, и снова начинал просматривать местность. Старшина сидел возле, на груде камней, лежащей на меже, покуривал и тоже с любопытством поглядывал кругом. От непрерывно сеявшего мельчайшего Дождя трава казалась покрытой сероватым налётом, и каждый след должен был выделяться на ней тёмным пятном. Но следов не было видно, и это смущало обоих. Наконец, к исходу положенного на поиски получаса Уткину начало казаться, что старый разведчик подшутил над ним, что, наверно, сейчас он сидит по обыкновению своему у костра и посмеивается в усы.
- Разыграл нас старый черт, - не вытерпел, наконец, Уткин, - Всё. Больше глядеть нечего...
- А ты гляди, гляди внимательней... Торопыга... Глаз-то не жалей, - сказал где-то совсем рядом знакомый басистый голос.
Заскрежетали, загремели камни, и из соседней, совсем рядом находившейся каменной кучи, отряхивая грязь и поёживаясь от сырости, поднялась высокая сутуловатая фигура старого разведчика с мокрыми от дождя, обвисшими вниз бурыми усами. Он аккуратно одернул гимнастёрку, поправил пилотку на голове, ловко вскинул на плечо винтовку, подошёл к Уткину и протянул руку.
- Давай кисет...
Уткин молча вынул синий шелковый кисет с вышитой надписью "На память герою отечественной войны", полученный в первомайском подарке, и с уважением протянул его Чередникову. Тот невозмутимо взял кисет, набил из него маленькую самодельную трубочку, выпустил несколько колец дыма, аккуратно завязал кисет и вернул бойцу.
- Дарю тебе. Помни и чтоб больше со старым солдатом спору не было... чтобы яйцо курицу больше не учило. Понятно это вам, товарищ Уткин?
Этот спор ещё больше поднял авторитет Чередникова в роте, хотя он и раньше был самым уважаемым человеком и пользовался славой отважного, умелого разведчика. Разведчик! Мы представляем его себе обычно молодым, подвижным, быстрым, с энергичным лицом, с автоматом на груди. Николай Ильич Чередников уже не молод, высок ростом, сутул, медлителен и очень неразговорчив. Он предпочитает слушать, а не рассказывать, отвечает на вопросы по-солдатски - коротко и точно. Автомата он не носит, предпочитая обычную русскую трёхлинейную винтовку. Тем не менее, разведчик и снайпер он замечательный.
Сибирский колхозник, таёжник, потомок многих поколений русских звероловов, он подходит к войне со спокойным расчётом и деловитостью. В немцах он видит зверя более кровожадного и отвратительного, чем хорёк, более хищного и вредного, чем волк, более хитрого, чем лиса. И он охотится за ним постоянно и неутомимо, заполняя этим все свои дни. Он не ведёт счёт истреблённым немцам, но друзья его утверждают, что количество убитых им гитлеровцев перевалило за пятьдесят.
Но настоящая военная специальность Николая Ильича - разведка. Он сторонник бесшумной разведки, основанной на ловкости, хитрости, знании врага, умении маскироваться. Один или вдвоём со своим напарником Иваном Гришиным, рыжим, рябым, угрюмым парнем, они, как ящерицы, проползают во вражье расположение, высматривают, выглядывают что нужно. Иногда холодным оружием снимают по пути зазевавшегося часового и всегда так же тихо возвращаются обратно. Чередников охотно учит молодёжь своему искусству маскироваться, терпеливо часами выжидать в метель и снег, под палящими лучами солнца или под звенящими столбами толкущихся в воздухе комаров. Он показывает, как надо войлоком обматывать подмётки, чтоб шаг был бесшумен, демонстрирует свой, знаменитый в роте, маскировочный плащ, который он сделал из старой рыбачьей сети, обшив его травой, ветками и корой, и в котором его действительно трудно заметить даже с нескольких шагов. Показывает, как нужно, отправляясь в разведку или на охоту, смазывать оружие сверху маслом и осторожно посыпать по поверхности, по маслу песок или пыль, чтобы оно не сверкнуло на солнце и было незаметным, учит десяткам других мелочей. Но ходить в разведку большими группами он не любит.
- Наше дело тихое. Немец - зверь хитрый, пуганый, сторожкий, его надо с умом брать.
Сам Чередников действует действительно с умом. Раз, когда ему приказали взять "языка", он ушёл на левый фланг обороны своей части, где разведчики никогда не ходили, так как местность была здесь ровная и голая, и немцы, как рассчитал Николай Ильич, должны быть тут менее осторожными. Здесь он долго лежал с бойцами боевого охранения, изучая немецкий передний край. Заметил, где ход сообщения у немцев отделяется от траншей. Затем в своём плаще незаметно подполз к этому самому месту, лёг за бруствер и ждал, ждал терпеливо в окаменелой неподвижности. Первый пришедший немец не понравился разведчику. Он был слишком крупен и толст, его трудно было бы нести. Дав ему беспрепятственно пройти мимо, он дождался, пока вдали не показался немец подходящей комплекции, подпустил его, а потом оглушил ударом приклада, бесшумно выудил наверх и ползком, на себе, без единого выстрела притащил "языка" в свою часть.
В другой раз, когда в части были получены сведения о том, что немцы что-то затевают и "языка" надо было достать немедленно, опять послали Чередникова. Он молча выслушал приказ командира, забрал свой плащ, винтовку и пошёл к переднему краю. Не дожидаясь, пока совсем стемнеет, он переполз свой рубеж обороны и так ловко стал двигаться к немецким окопам, что даже свои, следившие за ним, перестали его видеть. Но шагах в двадцати от немцев он почему-то привстал. Наши, сидевшие в дозоре, слышали, как у немцев рванулось несколько автоматных очередей, видели, как, широко вскинув руками, упал навзничь разведчик. И всё стихло. В сгущавшихся сумерках на месте, где он упал, было видно неподвижное тело с нелепо поднятой рукой. Немцы попробовали подползти к трупу. Наши сейчас же открыли по ним огонь.
Иван Гришин сидел с бойцами передового дозора. Он всё видел и, отворачиваясь, украдкой смахивал со своего лица слёзы. Он ждал темноты, чтобы вынести тело друга. Когда сгустилась ночь, Гришин быстро перелез через бруствер, вылез из окопа и, миновав заграждения, пополз по "ничейной" земле. Но тут в траве он услышал вдруг тяжёлое хриплое дыхание. Кто-то полз ему навстречу. Гришин притаился, замер и вдруг услышал голос приятеля:
- Кто там? Не стрелять, свои. Пароль - "миномёт". Ну, чего притаился, думаешь, не слышу, помоги тащить. Ну!
Оказывается, разведчик, поняв важность задания, решил на этот раз рискнуть. Расчёт у него был такой: приблизиться к немецким окопам, дать себя заметить. Упасть до выстрелов, притвориться мёртвым, дождаться, когда с темнотой немцы полезут обшаривать его тело, и вот этого-то немца и забрать в "языки".
- Я с ними третью войну воюю. Повадки мне их известны. Немцу нипочём не стерпеть, чтобы труп не обшарить, - пояснял он потом товарищам.
Недавно полковник вручил Николаю Чередникову одновременно медаль "За отвагу" и орден Красной Звезды. В этот торжественный для него день молчаливый и неразговорчивый Чередников расчувствовался, разговорился и рассказал товарищам, как ещё совсем молодым новобранцем участвовал он в брусиловском наступлении, как бежали тогда немцы под ударами русских войск, как охотником вызвался он с партией лазутчиков пойти во вражеский тыл, как он взял в плен, обезоружил и привёл к своим австрийского капитана и как получил за это свою первую боевую награду - Георгиевский крест. Потом рассказывал он, как бежали немцы от русских на Украине в 1918 году, как гнали их красные полки и как с группой красноармейцев, по приказу командира полка, ходил Чередников к немцам в тыл, как отбили они штабные повозки, захватили сундуки с деньгами и документами и как за это сам командир дивизии подарил Чередникову серебряные часы. Старый разведчик достал эти большие, толстые часы, на крышке которых были выгравированы две скрещённые винтовки и надпись: "За храбрость, отвагу и усердие". Часы долго ходили по рукам, и, когда они вернулись к хозяину, тот задумчиво посмотрел на циферблат.
- Гнали мы тогда немцев споро... Ходко гнали... Еле за ними поспевали. Ну, что ж, братцы, и опять погоним, немного до этого времени осталось.
И он замолчал, задумчиво глядя на циферблат своих толстых часов.

Газета "Правда" № 146 от 10 июня 1943 г.

Е. ГАБРИЛОВИЧ

РАЗВЕДЧИКИ

1. Засада

Он мал ростом, причёсан на косой пробор, на груди у него свисает из кармашка гимнастёрки цепочка из-под часов с брелоком. На погонах три поперечных полоски - сержант. Маленькие сапожки, едва охватывающие икры ног. На поясе две гранаты в холщёвых мешочках и полевая сумка с целым набором самых разнообразных предметов - от тульской бритвы до крохотного походного домино.
Его гражданская профессия нечасто встречается в армии: часовщик. Работал в артели "Точное время", в маленьком сибирском городке. Звать его 'Михаил 'Афанасьевич Ментюков, ему 27 лет.
Мы, не спеша, свёртываем самокрутки, и Ментюков рассказывает:
- Вот меня часто спрашивают, не был ли я охотником. Не был! Рыбку, правда, удил, да и то раза четыре за лето - не больше. Сядешь в воскресенье на берегу, закинешь удочку, а сам больше бутерброды ешь, чем смотришь на поплавок, или со знакомыми разговариваешь.
Он гасит самокрутку о подошву сапога и продолжает: - Так что охотником я не был. Откуда у меня способность к разведке, сам рассказать не могу. Может, потому что всю жизнь я в винтиках и колесиках копался да в ход часов вслушивался. К каждой мелочи привык приглядываться и прислушиваться. Вот и вижу я теперь всё вокруг: ветка шевельнётся - я вижу, лист упадёт - опять вижу, трава зашуршит - слышу.
Этот маленький часовщик - знаменитый разведчик. Он постиг все разновидности этого сложного военного дела. Он - отличный лазутчик, зоркий наблюдатель, руководитель многих дерзких ночных налётов на вражеские дзоты, мастер по поимке "языков".
- Так что же вам по началу рассказать? Про Длинную балку или про Сухое болото. Федя, что им рассказать? - спрашивает Ментюков у Феди Смышкова, своего верного и отчаянного соратника по разведке.
Федя, человек огромного роста и внушительной мускулатуры, откликается:
- Да для начала что-нибудь попроще, Михаил Афанасьевич. Про балку что ли...
И Ментюков, сняв пилотку, начинает рассказ про Длинную балку. Рассказывает он живо, его подвижное лицо непроизвольно отражает все перипетии рассказа. Если отбросить описания природы, к которым охотно прибегает этот удивительный часовщик, и прибаутки, которыми он тоже пользуется в изобилии, то чистый сюжет происшествия у Длинной балки сводится к следующему.
Длинная балка находилась в четырехстах метрах от немецкого переднего края. Наши саперы возводили неподалеку от неё некоторые сооружения. Немцы не обстреливали их день, два, три. Сапёры осмелели. Они работали, почти не маскируясь, а по ночам выставляли слабые караулы. Оказалось, что немцы не ведут обстрела намеренно, чтобы усыпить бдительность сапёр. На третью ночь немецкая разведка напала на лагерь сапёр и увела двух караульных, а на четвёртую ночь - ещё одного.
- Зовет меня наш командир разведывательного взвода, - рассказывает, играя цепочкой от часов, Ментюков,- и говорит: "Вот что, Ментюков, немцы наших сапёриков. воруют. Вторую ночь... Возьми, говорит, ребят и перехвати фашистских разведчиков". Ну-с, взял я пятерых бойцов, пошел к Длинной балке, прихожу. "С добрым утром, сапёрики! Это вас тут воруют?" Оказывается,- их. "Ладно, говорю, продолжайте работать, и мы тоже будем работать". Вышли мы впятером поближе к немцам и давай землю копать, будто сапёры. И замечаем, что немцы нас видят, но не стреляют. А день хороший, ясный...
Тут Ментюков начинает описывать природу, старательно, с чувством, минуты на две. Потом продолжает:
- Вечером мы развели костер и одного сапёра возле него поставили, будто часового. А сами в кустах укрылись - сто метров от немцев. И видим, как немцы на костёр смотрят и что-то друг другу говорят. Ну, значит, действует приманка, сейчас за "языком" пойдут. Ночь тоже хорошая, ясная...
Закончив эту вступительную часть своей повести, наш часовщик-разведчик долго и тщательно гасит папиросу. Погасив её, говорит:
- Часов в десять кусты шевельнулись. Значит, ползут. Ползут рассредоточенно, но все к костру, как щуки на карася. Потянулись и мы за ними на животах. Подползли они совсем близко к костру, а у меня заранее инструкция была бойцам: бить их всех, за исключением командира: командир нам в хозяйстве пригодится. Ну, вот, как собрались они в кучу, тут мы и ударили. Четверых сразу положили. А пятый обратно пополз. Да так быстро-быстро. Я за ним, он от меня. Вижу - уходит. Надо его притормозить. Прицелился и выстрелил ему в ногу. Тут, конечно, он попридержался. А луна яркая, - всё хорошо видно...
Ментюков, не спеша, описывает луну, ныряющую среди облаков, а потом приступает к финалу рассказа.
Немец был в пятидесяти метрах от своих, когда Ментюков его ранил. Ментюков стал подползать, немец лежал недвижно. Ментюков был уже совсем близко от него, но тут с немецких позиций был открыт по разведчику жестокий огонь.
- А я ползу, зажмурился и только жду: вот-вот в руку, в ногу или в спину толкнет - и конец. Самое трудное на войне, когда знаешь, что ты на виду. Хоть бы к плетню привалиться - и то легче. А то бьют по тебе, как по доске в тире.
Ментюков всё же подполз к немцу, ухватил его за ногу и поволок. Немец был без сознания. Вражеский автоматный и пулемётный огонь достиг высшего напряжения - земля словно кипела вокруг. Немцы, видимо, решили убить и своего, лишь бы он не попал к нам в руки:
- Но знаете, как только я немца за сапог ухватил и потащил назад, так и страх прошел. Только все боялся, как бы сапог у него с ноги не соскользнул. Да нет, к счастью, прочно обулся, подлец, по-пехотному, аккуратно. Ползу, а луна сияет. Ах, чтоб тебе было пусто! Когда в лесу, в блиндаже сидишь, так луны не дождешься. А тут - на тебе! Ну, хоть на две минуты закройся! Облачком или чем!
В тридцати метрах от наших траншей Ментюков почувствовал в правой руке тот самый толчок, которого ожидал. Рука онемела, потекла кровь.
- Но не бросать же, когда совсем немного осталось. Так одной левой и дотащил. Потом меня за этого "языка" очень благодарили в штабе. "Спасибо, говорят, Ментюков, - "язык" толковый"... Очень он им всем понравился.

2. Лазутчик

Андрей Шаповалов - лучший наблюдатель и лазутчик в разведывательном взводе. Про него говорят: "От этого не скроешься. Комар на берёзу сядет, и то он увидит".
Уходя в наблюдение, он берёт с собой паёк на несколько дней. Проползёт ночью за передний край, выберет удобное место, отроет окопчик, забросает себя сверху сухим бурьяном. Сидит в этом окопчике двое, а то и трое суток, наблюдает за позициями врага. Результаты своих наблюдений заносит в журнал - неровные карандашные строки крестьянского письма.
Блеснёт ли вдруг что-то на солнце, поднимется ли стая птиц, промелькнёт ли, очертя голову, белка с дерева на дерево, - всё он заметит и, заметив, постарается понять, откуда блеск, почему поднялись птицы, почему встревожилась белка.
- Из птиц сороки мне очень помогают, - говорит он. - Вот когда сорока на верхушку сядет, кричит, волнуется - значит, идёт человек. А когда сядет на середку дерева, то хоть и кричит и волнуется - человека не жди, это собака идёт или ещё какой другой зверь.
До войны он был кучером в сельсовете. Возил докторов, агрономов, сельсоветчиков, инструкторов из района. Ездил и ночью, и днём, и в тьму, и в дождь.
- Бывало, ни зги не видать, дождь крутит, а я еду. Седок беспокоится: куда, мол, едешь. А меня хоть пять раз закрути, я всё равно дорогу найду - по признакам: где на дереве больше листьев, где мох на камне. Ездишь, ездишь, - поневоле научишься на птиц, на деревья да на камень смотреть. А они тебе, если привыкнешь, всё и расскажут.
Шаповалов ещё и слухач. По неясным и смутным для неопытного человека звукам он умеет определять действия противника. Он читает эту книгу стуков, шорохов, мимолётных возгласов, приглушенных шумов мотора, как люди читают печатную книгу. Так и сидит он двое и трое суток, располагаясь ночью внизу, чтобы видеть наблюдаемые предметы на фоне неба. Смотрит, слушает и записывает своим кривым, непослушным почерком эти расшифрованные шорохи, отблески и стуки,
Если заметит что-нибудь важное, например, сосредоточение противника, то подает условный сигнал: криком птицы или движением бечевы, соединяющей его окопчик с передним краем. Если ничего существенного не произойдёт, то вернётся со своим дневником-журналом и вручит его командиру. Командир прочтёт там о трёх повозках с минами, проследовавших в 10 часов 30 минут выше развилки дорог, и о том, что в 15 часов замечена новая пулемётная точка над обрывом, выше кривой берёзы, и о трёх немцах, проползших в 17 часов 28 минут из боевого охранения назад к траншее.
Но Шаповалов не только наблюдатель и слухач, он ещё и лазутчик. По известным ему одному болотным тропам или через проходы, специально проделанные сапёрами, он по-пластунски проползает в расположение противника и ведёт наблюдение уже не издали, а совсем рядом с врагом, нередко в нескольких метрах от него. Иногда он углубляется в расположение немцев на несколько километров, изучает расположение их штабов, пути подвоза боеприпасов, подхода войск. Тогда обычно он минирует дороги.
Недавно Шаповалов попал в переделку. Он пробрался в деревню, где помещался немецкий штаб. Сидел, замаскировавшись, в пятнадцати метрах от штаба и фиксировал в своей знаменитой тетради расписание смены постов возле штаба, местожительство офицеров и т. д. На вторые сутки своего пребывания он заметил, что прибыло крупное подкрепление с танками, и решил: надо немедленно известить об этом своего командира. Дожидаться темноты было долго, и он тронулся в обратный путь тут же среди ясного майского дня.
Полз он отлично - только наблюдатель такой же зоркости, как он сам, смог бы его заметить. Но возле околицы поторопился, привстал. Часовой увидел его и дал сигнал тревоги. Под пулями Шаповалов укрылся в ближний лесок. Дело было слишком серьёзное - русский лазутчик в штабе, - и немцы сразу организовали облаву. Лес обложили со всех сторон, Шаповалов попал в ловушку.
Он укрылся так, как только он умел укрываться. Несколько раз немцы проходили рядом и не замечали его. Он думал, что к ночи немцы прекратят облаву. Не тут-то было! Едва он в темноте попытался тронуться в путь, как тут же напоролся на патруль.
Двое суток его ловили. Немцы обшаривали лес метр за метром и всё же не могли найти Шаповалова. Он часто менял свое место: то был он кучкой валежника, то прошлогодней листвой, то обвалившимся окатом земли возле ручья. Запас продуктов у него давно кончился. Он ничего не ел. Силы его стали слабеть.
Тогда он решил идти болотом: немцы не поставили там постов, потому что болото нельзя было пройти.
Едва стемнело, он пополз. Ночь была светлая, лунная. Как только лазутчик достиг болота, так сразу увяз, едва выбрался.
- Выбрался и сижу. Что делать? Погиб да и только! Гляжу на болото, а оно светится на луне, осока. Вдруг вижу - справа будто и не осока, а что-то позеленей - трава - у нас на севере она "ползунком" называется. Вспомнил я тут, что раз агронома возил, - так он говорил, что, где "ползунок" на болоте, - там твёрдо. Ах ты, боже мой, думаю. Неужто правда? Неужели спасусь? И счастье меня взяло и озноб. Подтянулся я до этого "ползунка", руками упёрся - твёрдо!
Дальше ползу - твёрдо. Только она, окаянная эта трава, не прямиком идёт, а мысками, островками. Что я тут претерпел, - сказать невозможно. То вязну, руками хлопаю, то опять на "ползунок" выбираюсь. Отдохнул - и опять в болото. На рассвете выбрался и, как был чумазый, к командиру. Так, верите, нет ли, - меня не узнали: часовой стрелять хотел. "Сдурел, говорю, это я - Андрей Шаповалов". Не верит!
В общем - спасся.
Вот и всё, пожалуй, что можно сказать о лазутчике Шаповалове. Следует, впрочем, добавить, что ему 28 лет и что он пишет стихи в боевом листке взвода разведчиков.

Газета "Красная звезда" № 114 от 16 мая 1943 г.

В. ВИКТОРОВ

ГЛАЗА РАЗВЕДЧИКА

Ход сообщения вёл под дом, в полумрак наблюдательного пункта. Нахаев вошел и увидел сразу две амбразуры, доску с телефонами и ходики, тикающие на земляной, осыпающейся стене. Он потянулся к шестикратному биноклю, висевшему на груди, и дальние холмы разом приблизились, словно чья-то могучая рука придвинула их поближе, -кусты зашелестели на склонах. Артиллерийский разведчик Нахаев смотрел в бинокль, не щурясь, так, как целятся обычно очень меткие стрелки, и уходил всё дальше вперёд, в зловещее пространство. Он разглядывал всё вокруг своими "нулевыми" глазами, прозванными так разведчиками за их зоркость. Его глаза были настолько точные, что Нахаев никогда не сдвигал окуляры бинокля с нулевого деления. Он искал бугорки, разглядывал крыши изб. Вон в третьем домике от края дыра в чердаке. Запомним её! Вон хитро замаскированный окоп. Проследив его изгибы, разведчик наткнулся на травянистый холмик. Едва заметные щели прорезали мирный зеленый скат. Дзот!
Гвардейская артиллерийская часть заняла новые позиции за железнодорожным посёлком, и гвардеец-разведчик Нахаев должен был нащупать цели для огневого налёта на участке шириной в три километра и глубиной в пятнадцать.
До сумерек сидел Нахаев с тремя разведчиками своего отделения. Он отрывался от бинокля только для того, чтобы сделать новую пометку на листке бумаги. К вечеру на этом листке были нанесены все кусты, кочки, холмики, деревья, дома. На полях схемы столбиками было записано:

Деревьев - 18
Кочек - 50
Домов - 40
Кустов - 67

Всё, что можно было заметить глазом, не знающим усталости, запоминалось, подсчитывалось и отмечалось на листке.
На следующее утро, подойдя к амбразуре, Нахаев прежде всего пересчитал всё, что хотя бы на полметра возвышалось над землей. Он знал: за одну ночь могут появиться новые холмы, вырасти новые рощи. И в самом деле, там, где вчера высились два холма, появился третий, а на вершине одной высоты оказалось сразу пять кустов. И вот в журнале разведчика записаны первые цели;
"Ориентир № 5: левее 090 - дзот. Ориентир № 3: левее 080 - миномётная батарея".
Теперь, зная наперечёт все кусты, Нахаев хотел разведать, что скрывается под каждой веткой. Часами наблюдал он за едва различимым даже в сильный бинокль бугорком. Возле бугорка то появлялись, то исчезали фигурки людей, едва уловимые, скорее угадываемые, чем видимые. Он долго разглядывал подозрительную дыру в ветхой крыше, а под вечер луч солнца вдруг вспыхнул там световым пучком и стало ясно, что на крыше установлена стереотруба. Немецкий наблюдательный пункт!
Он следил за пугливым немцем, ползущим по полю, пересчитывал грузные семитонки на далекой дороге, проникал в гнездо снайпера, хитроумно вырытое в траве, к орудиям, укрытым в кустах, и на крышу тихого домика, где сидел, пригнувшись, немецкий наблюдатель. И когда это удавалось, в журнале появлялись две строчки - засеченная цель.
Весь день артиллерийский разведчик сидел в полутьме у амбразуры и не сводил бинокля с далеких холмов. Только что оттуда ударила миномётная батарея, он не успел по струйке дыма засечь её место. Сколько еще часов придется ему ожидать, чтобы снова не прозевать?
Вон там, под деревьями, немцы поставили ложное орудие - бревно. Пусть торчит, но где-то здесь должен быть сот - скрытая огневая точка, самая трудная цель. Все глаза можно просмотреть, пока нащупаешь притаившегося немца. И вдруг клубочки пыли от скупой очереди взлетели в воздух, и Нахаев в тот же миг засек то место, где лежал пулемётчик.
Через неделю Нахаев знал все избы в занятой немцами деревне так, словно побывал в них, отчётливо представлял он себе места, где стояли батареи, пулемёты, танки. Последним он засек ещё один сот, и эта цель была тридцать шестой. Тогда-то Петр Нахаев, который по природе своей был непоседой, не удержался и шагнул за границы своего участка. Он даже не заметил, как это произошло. Сперва он увидел за деревянными скосами амбразуры крупинки чернозёма, затем зелёные стрелки травы, потом хрупкие стебли прошлогоднего подсолнуха, за ними поле, где лежала "матушка", как называют артиллеристы нашу пехоту. Ещё дальше рядами стояли проволочные заграждения немцев, а за ними - лощины и холмы, с которых он не спускал глаз всю эту неделю, надоевшие ему до черта. Потом мелькнули дальние высоты, за которыми он уже ничего не видел, а он всё смотрел вперед, и перед его глазами возникали Курск, зеленые громады Брянского леса, развалины Гомеля и остроконечные шпили Белостока. Он смотрел вперёд и видел все эти места; так ясно, словно они отражались в стеклах его бинокля. Шелест снаряда и гул разрыва вернули его назад. Ещё удар, ещё один - и Нахаев узнал голос гвардейских орудий.
"Заговорили", - подумал он, пристально смотря туда, где среди фальшивой рощи, в лощине, у дома с дырявой крышей, вздымались к небу столбы огненно-чёрной земли.
Орудия били все разом без промаха по целям, найденным им в те долгие дни, когда он сидел у амбразуры, не отрывая бинокля от своих светлых, ясных глаз разведчика. Орудия били по его тридцати шести целям.

Журнал "Смена" № 11 за июнь 1942 г.