Несколько солдат устремились прямо на разведчиков. Поняв, что раскрыты, мы в упор срезали бегущих. Через минуту стало светло как днем. Защелкали выстрелы, затарахтели пулеметы. Сзади квакнули по-жабьи мины, засвистели осколки. Все ниже и ниже над головами перекрещивались и сталкивались бусинки трассирующих пуль.
Мы прижались к горячему песку прямо перед траншеей. Чуть дальше — зев блиндажа.
— Вот вам! — я швырнул под бревенчатый козырек противотанковую гранату и сразу же поднял людей, предварительно приказав радисту передать в штаб сигнал о начале демонстративной атаки.
По траншее бежали гитлеровцы, натыкались друг на друга, звякали оружием, касками, пеналами противогазов. Стали выскакивать на бруствер.
Многовато куроедов, но — была не была! Бросились врукопашную...
Начался тот жестокий, злобный бой, яростная короткая схватка, успех которой решают смелость, умение каждого вести поединок самостоятельно, в одиночку. А разведчики это умели: в дело пошли приклады, финки, кулаки...
В сплетении человеческих тел с хрипом и руганью крушил направо и налево наседающих гитлеровцев Багаев. Он оторвал от земли распаренного дюжего ефрейтора в расстегнутой шинели и швырнул его, как куль, прямо на штык второго фашиста.
Коршуном налетел на орущего офицера Ситников, но его сбили с ног. Семен все же дотянулся до немца, схватил за щиколотки, рванул на себя и подмял.
Длиннорукий Нико Паргалава что-то кричал по-грузински, работая кинжалом. На него бросился плечистый, по-спортивному поджарый детина в каске, съехавшей на глаза. Набычился, хотел штыком достать разведчика, но тот сумел оттолкнуть направленное в грудь лезвие, вогнал кинжал в живот врага.
Как-то неестественно споткнулся Аверьянов. Убит? Ранен?.. На него в исступленной злобе кинулся молодой горбоносый гитлеровец, сомкнул пальцы у Аверьянова на горле. Михаил коленом саданул в пах немца, ослабил его хватку и стряхнул с себя. Рядом валялась каска — ею он со всей силы хряснул по голове горбоносого. Тот со стоном откинулся на спину...
У меня сломалось ложе автомата. Под руку подвернулся тяжелый МГ. Отбежав чуть назад, я стебанул очередью по тем гитлеровцам, которые выскакивали из траншеи на подмогу своим. Почти кинжальные очереди точно находили цель...
Гитлеровцев было гораздо больше, но они явно растерялись. Эта растерянность превратилась в панику, как только несколько выше по течению реки левый берег взорвался, огласился грохотом одновременно ударивших батарей. В воздухе засвистели и завизжали снаряды. Проснулась и зарычала вражеская артиллерия. Словно невидимые световые телеграфы начали слать в ночь свои точки-тире: пунктиры трассирующих пуль, огненные полоски мин.
Весь Днепр покрылся кроваво-красными отсветами разрывов. Огонь с правого берега стал еще плотнее, когда гитлеровцы обнаружили вереницу лодок. «Ага, клюнули фрицы на приманку с чучелами!» Я хлопнул по плечу радиста Литвина и приказал:
— Передавай, Афанасьич, открытым текстом: «Зацепились за плацдарм. Удерживаем...»
А к нам уже бежали десантники из лодок прикрытия. Размашисто приближался Алешин, сзади семенили Срибный, Дорошенко, Иваника...
Мы прочесали траншею, ударили в спину немцам, которые улепетывали в сторону Качкаровки.
Один гитлеровец присел и прямо в меня бросил ручную гранату. Я знал — она взрывается через пять-шесть секунд. Реакция опередила мысль — перехватив в воздухе деревянную рукоятку, швырнул гранату вслед убегавшему немцу. После взрыва тот стал петлять, прихрамывая. Я посмотрел под ноги, подумал: «Если бы наша «лимонка» — конец».
Меня окружили разведчики. Все, слава богу, живы, но глаза у ребят запали, лица покрылись потом, грязью. К тому же есть раненые. Припадает на правую ногу Аверьянов.
— Володя, посмотри,— попросил Срибного. Лейтенант разрезал Аверьянову стеганую штанину.
Ниже бедра — ножевая рана.
Фельдшер достал из сумки индивидуальный пакет, пузырек с йодом. Смочил, забинтовал.
Спросил:
— Говоришь — можешь плясать?
— Угу!
— Так вот, сиди в укрытии, а при подходе наших пляши к сестричкам.
Аверьянов обиженно скривился, но понял, что перечить лейтенанту бесполезно.
Оценив обстановку, я пришел к выводу: брать Качкаровку в лоб — дело гиблое. Нас там только и ждут.
Быстро собрал разведчиков, объяснил, что к чему. Времени в обрез. Нужно обходить село с тыла, и быстро. Побежали. С каждым шагом становилось все труднее и труднее: пот струился по лицу, солеными каплями сползал в уголки губ. Во рту пересохло, одежда пластырем прилипла к телу. Разведчики сопят, кашляют, плюются... Усталость валила с ног, но я подбадривал людей:
— Веселее, хлопцы... Главное — не дать фрицам опомниться.
Качкаровка уже близко. Село прилепилось над грязно-желтым скатом берега. Справа возвышалась церковь... Алешин недовольно поморщился, понимал: нужно быть дураком, чтобы не посадить там наблюдателя или не поставить пулемет. Подпустят поближе, и не успеешь даже богу помолиться...
Мы залегли в бурьянах, немного отдышались, и я приказал Федору Ермолаеву обследовать церковный двор и здание.
Вернувшись, он доложил обстановку: двор пуст, в здании — никого. Но на площадке звонницы немцы все-таки были. Об этом свидетельствовали россыпь свежих гильз, промасленные тряпки, окурки...
Лихорадочно пульсировала мысль. О том, что гитлеровцы драпанули из села, и речи быть не могло. Только бы не напороться на засаду! Вскоре всякие сомнения на счет пребывания противника в Качкаровке окончательно развеялись: отчетливо послышалось урчание мотора, над притихшим селом расцветились одна за другой красные ракеты.
Действовать нужно немедленно: решительно атаковать немца, ошеломить его натиском, создать впечатление, что не двадцать — двести человек против него.
Медленно занималось утро. Воздух светлел, отчетливо стали вырисовываться отдаленные предметы: хаты, деревья, столбы...
Молча, действуя одними жестами, я расставил людей за каменным забором.
Три немца шли наискосок через узкую улицу. Я перемахнул забор, длинной очередью преградил им дорогу. Двое упали сразу, третий укрылся за телами убитых, намереваясь открыть огонь. Пришлось кончить и этого.
Из-за хат выскочило еще несколько гитлеровцев — и этих забросали гранатами. Не останавливаясь, побежали вниз, к центру села. Просторное здание, открывшееся впереди, оказалось школой.
Откуда-то сбоку по нам ударил пулемет. Залегли. Ситников, моментально оценив ситуацию, нырнул в огороды. Подкравшись незаметно к пулеметному расчету, забросал его гранатами.
— Впере-е-ед, ребята! — крикнул я и, петляя в кустарнике, добежал до школьного двора. По ходу выпустил зеленую и красную ракеты — сигнал нашим минометчикам.
Немцы суматошно носились по двору, пытались отстреливаться.
Рядом со мной пыхтел Багаев. Николай подбросил на ладони «лимонку», для чего-то понюхал ее и гаркнул:
— Ну, поехали!.. Угостим фрица лимонадом.
Он сорвал чеку предохранителя и далеко зашвырнул гранату. Затем вторую, третью... Двор школы вспыхнул взрывами.
Десантники метнулись к окнам, выламывали рамы, врывались в помещение. В коридорах, классах схватились с гитлеровцами врукопашную. В ход пошли приклады, штыки, ножи. Минут через пять все было кончено.
Не давая немцам опомниться, мы выметали их из Качкаровки. Увлекшись преследованием, я наскочил на группу гитлеровцев. Раздумывать было некогда: дал по ним длинную автоматную очередь, брякнулся на землю, уклоняясь от ответных выстрелов. Пули просвистели над головой. Приподнявшись на локтях, полоснул по немцам. Нескольких скосил. Нажал на спусковой крючок... пусто. Ситуация... И вдруг из-за трупов выполз офицер, поднял руки:
— Рус, нихт шиссен! Их сдавайс...
К рассвету Качкаровка оказалась в наших руках. Через Днепр переправлялись первые роты бригады. И сразу двигались дальше — на Новые Кайры, Червоный Маяк...
Лаконичны и скупы строки наградного листа. Мои действия у Качкаровки были изложены без всяких эмоций, которыми изобиловал бой: «Гвардии мл. л-т Каневский в ночь с 9 на 10 марта 1944 г. с группой разведчиков 20 человек под сильным ружейно-пулеметным огнем противника, преодолев вброд днепровские плавни, форсировал реку с помощью подручных средств в районе Качкаровка. Умелым обходным маневром ворвался в Качкаровку, выбил из населенного пункта до батальона немцев и удерживал его до переправы передового отряда бригады, чем обеспечил захват плацдарма на правом берегу р. Днепр и успешное форсирование реки частями бригады. В этом бою гвардии мл. л-т Каневский огнем своего автомата и гранатами лично уничтожил и захватил в плен 50 немцев (пленные 1 батальона 360 охранного полка)».
По незримым тропинкам памяти ухожу в те мартовские дни, окрашенные яркими красками удач и побед, мрачными — потерь и тягот фронтового бытия.
Мысленно разворачиваю свою командирскую карту, испещренную вкось и вкривь надписями, сотнями условных знаков между паутинами дорог, полосами лесопосадок, спиралями высоток... На ней стрелки с обозначением направлений — Берислав, Херсон, Николаев... Туда устремлялись наши помыслы. А пока, как выразился сержант Ситников, Качкаровку мы надежно положили в карман. На очереди — Берислав.
К северу от Херсона на правом берегу седого Славутича раскинулся этот городок. А начинался он с литовской мытницы, потом с крепости, которую турки назвали Кызыкермен, что в переводе означает «Девичья крепость». Не раз казацкая вольница под бунчуками кошевых атаманов Ивана Сирко, Михаила Ханенко и полковника Семена Палия скрещивала здесь свои сабли с турками и татарвой в кровавых сечах. В конце семнадцатого столетия крепость после штурма русскими войсками и украинскими казаками пала. Назвали ее Бериславом.
...К моменту, когда основные силы бригады подошли к Качкаровке, мы были уже в дороге. Противник — это были разрозненные группы из 304-й пехотной дивизии — уходил в сторону города, где засел довольно внушительный гарнизон. Арьергардные группы, оставленные в населенных пунктах Мыловое, Новые Кайры, сопротивление оказывали слабое, тем не менее мы старались их обходить.
Весьма успешно после форсирования развила наступление 4-я мехбригада. Разгромив гитлеровцев в Черво-ном Маяке и Куцей Балке, она выдвинула прикрытие в район Фридгайма и также устремилась к Бериславу. Туда же после взятия Дремайловки пошли и гвардейцы 5-й мехбригады.
Погода стояла сырая, слякотная. К вечеру задул ветерок, очертания окружающих предметов стали смазываться. Но два курганчика видны были хорошо. Даже без бинокля можно было заметить, что возле этих «пупков» кто-то копошится.
Остановили бронетранспортер. Оружие — на боевой взвод. Рассредоточились. Прислушались — речь вроде бы наша. Даже с матерком. Может, власовцы?
— Эй, кто такие? — окликнули.
— Сейчас документы покажем.
В нашу сторону полетели пули. Дело приняло крутой оборот.
— Не стреляйте. Высылаем парламентариев. Сытников, пошли...
К нам приближались двое. Осторожно, с опаской. И вдруг такое родное и знакомое:
— Тю-у-у! Та це ж нашi розвiдники, хай йому гречка!
Я подошел к старшему лейтенанту. Сзади него стоял высокий, худой, довольно нескладный сержант. Познакомились.
— Чуринов. Командир первой стрелковой роты четвертой мехбригады.
— А я из шестой. Каневский. Командир разведвзвода.
— Сержант Беспечный, — представился напарник ротного, и по его тону я сразу же понял, что этот Беспечный для командира лицо довольно неординарное.
— Ты не смотри, разведчик, что он у меня такой изящный,— словно угадав мои мысли, улыбнулся Чуринов и кивнул на сержанта.— В бою — лев! Когда сидели в очеретах, Микола подглядел, что уж часто фрицы бегают по воду. Селедки, что ли, нажрались. Надоело ему, что поганят наш Днепр. Взял обыкновенную трехлинейку и троих уложил первыми выстрелами. А расстояние-то до противоположного берега метров триста.
Со старшим лейтенантом Олегом Чуриновым мы сразу подружились, прониклись обоюдной симпатией.
Война не обошла его своими «милостями» — один раз ранило, потом второй. Не долечившись, ушел из госпиталя, под Мелитополем принял роту. И снова в бой...
— Днепр мне пришлось брать с двух заходов,— рассказывал Олег.— В конце февраля получил приказ выслать к Бериславу разведчиков. Как только стемнело, от берега отошли лодки. Утленькие попались посудины. Два человека на одной, два — на другой. Старшим назначили Беспечного. Чтобы отвлечь от них внимание, я на третьей лодке стал переправляться несколько ниже по течению. И вдруг нас осветили десятки ракет. Справа и слева мины. Все лодки перевернулись, а нам довелось вплавь добираться до берега. А на реке-то шуга...
К счастью, обошлось.
Подсушились, подкрепились, чуть силенок набрались — и снова в плаванье. Первыми высадились на правом берегу сержант Беспечный и рядовой Пилипенко. Кое-кто и на сей раз принял ледяную купель, а мой бинокль булькнул вместе с телефоном...
Оседлав дорогу, ведущую на Берислав, рота окопалась. Люди злые, как черти, усталые, голодные. Старшина докладывает: «Продукты есть, а обед не приготовить — сухой палки не найдешь». Посмотрел я вокруг — немецкое кладбище. Даю команду — выдернуть кресты. Подошел старенький попик в ветхой рясе. Думаю, обвинит служитель культа в святотатстве. А он осенил нас крестным знаменем, пробасил: «Чады мои! Выдерните их все до единого, нечего поганить нашу святую православную землю». Вынес картошечки, шмат сала, еще кое-какой провизии. А с харчем сам знаешь — туго.
Знаю, с продовольствием и у нас не густо. Не потянешь же за собой кухню через реку. Тылы безнадежно отстали, плелись где-то сзади. Приходилось довольствоваться «подножным кормом»: собирали початки кукурузы, вылущивали их, кое-как дробили. При возможности варили кашу. Вода и зерно, даже без соли. Как тут не вспомнить борщ, который варила мать. Эх, какой борщ она готовила! А вареники? Берешь самый большой, окунаешь в горшок с крутой сметаной...
Я поворачиваюсь к Алешину, толкаю его в плечо. Он кряхтит, поднимается на локти.
— Что, командир, пора?
— Рано еще. Вот думаю, что сейчас мой Петр Иванович пожелал бы откушать?
Алешин сладко потягивается, мечтательно закатывает глаза.
— Мне бы чугунок картошки, да с маслицем.
— А вареничков не хочешь?
— После картошки и от вареников не отказался бы...
Чувствую, что от этого разговора желудок поднимает бунт, меняю тему: неплохо бы пропарить кости и просушить промокшую одежду. Но в наших условиях об этом тоже можно только мечтать.
...Туго схвачен за горло бериславский гарнизон. Немцы никак не ожидали, что мы их так крепко затянем в невод.
Блокируя огневые точки, разведчики брали один дом за другим. Звякали оконные стекла, летели внутрь гранаты, вражеских солдат, пытавшихся в суматохе оказать сопротивление, валили очередями из пулеметов и автоматов. Взрывы, клубы дыма...
На одной из улиц, где валялись перевернутые повозки, догорали покореженные машины — это поработали наши артиллеристы,— мы встретили разведчиков из 5-й мехбригады.
Командовал ими капитан Бабанин. Я много слышал о нем, а вот познакомиться поближе пришлось именно здесь. Был Николай широкогруд, приземист. Лицо открытое, с крупным лбом. О таких говорят — буре не поклонится, враг не сшибет. Уроженец Коммунарска, он был комсоргом на кирпичном заводе. Окончив Харьковское военно-политическое училище, стал политруком разведроты. Оборонял Харьков, Ростов, Новороссийск, освобождал родной Донбасс. Уже позже я узнал любопытную деталь из его фронтовой биографии: однажды саперы, производя разминирование, нашли закопанную папку. Это был комсомольский архив батальона. Вместе с другими документами обнаружили и такую записку: «Пятый день разведывательный батальон с боями вырывается из окружения. Командир погиб. Нас осталось четверо. Патронов нет. У меня документы комсомольского бюро батальона. 1941 год». Написал ее Николай Бабанин, когда уходил в разведку. Перед этим документы передал комиссару батальона. Встретиться с ним больше не удалось. А лейтенант Бабанин остался жив, вырвался из окружения, стал командиром разведроты. Снова бои, вылазки в тыл за «языками» — и награды, которые густо чередовались с ранами.
...Широк Днепр у Берислава. Даже летом его трудно преодолеть. А тут март, по реке плывет ледяное крошево. Нужно провести разведку огневых точек гитлеровцев. До черта их там у противника! А пока немец сидит, выжидает, изредка палит из пулемета, подсвечивает ракетами черную, беззвездную ночь.
Ротный собрал бывалых бойцов посоветоваться, как выманить немца, заставить его показать свои пушки, минометы, пулеметные гнезда.
— Я поплыву,— решительно ответил парторг, роты рядовой Василий Николаев.
В полночь на крохотном челноке он отправился на задание. Нарочно шумел, плескал веслами, то приближался, то удалялся от вражеского берега. Взад, вперед... Терпение у немцев, наконец, лопнуло. Ухнул орудийный выстрел. Второй, третий... У самых бортов лодки поднялись фонтаны...
А разведчики Бабанина засекали цели. В этом и состоял расчет командира.
Под утро, как только забрезжило, три резиновые лодки отчалили от берега. С первой группой отправился Николай Бабанин. Разведчики плыли осторожно, бесшумно разгребали ледяную шугу. Прошли фарватер. До берега — метров сто. Враг молчит, ночью, наверное, перетрудился. Но люди цепко вглядывались в ту сторону, затаив дыхание, прислушивались. И вдруг тишина отступила. Кручи засверкали вспышками огня. Одну лодку накрыло миной. Всплеск, крики, стоны...
— Всем в воду! Прыгай! — скомандовал Бабанин.
Подсчитал на берегу людей — в живых осталось только двенадцать разведчиков. Разбил их поровну на две группы, сразу же приказал лейтенанту Алексею Ежицкому и сержанту Александру Урбанскому блокировать дзоты. Те вскоре захлебнулись, их «хозяев» перебили и перекололи кинжалами.
Заняв дзоты, четыре маленьких гарнизона отразили шесть атак. Поняв, что русских так просто не взять, немцы выкатили на прямую наводку несколько пушек и стали в упор бить по дзотам. Под их обломками один за другим погибали десантники...
Вместе с Бабаниным в живых осталось только два разведчика. В критический момент он по рации связался со своим берегом, сообщил координаты и вызвал огонь на себя.
Залп «катюш» — и словно огромная стая огненнокрылых птиц метнулась в небо.
На месте захваченного плацдарма пятнами обуглилась земля, закиданная трупами и мертвым железом. Такую картину увидели автоматчики лейтенанта Котенко и другие переправившиеся подразделения бригады. А открыли им путь разведчики и саперы под командованием капитана Николая Бабанина.
Почему я написал «и саперы»? Да потому, что они всегда находились рядом с нами. Саперы! Их мужество, как сказал известный писатель, лишено блеска. Их отвага носит защитный цвет. Враг сапера незрим — он в тончайшей проволоке, в неприметном колышке, в пятнышке чуть взрыхленной земли.
За всю войну я знал многих именитых саперов, но неизменно на правый фланг ставил рядового Николая Полещикова. Особый талант этого уже зрелого, в годах бывшего столяра первой руки, специалиста по тонкой отделке дерева, раскрылся здесь, на Днепре.
...Утлый челнок, качаясь на волнах и лавируя между разрывами, приближался к правому берегу.
— Быстрей, быстрей, ребята! — торопил товарищей Николай.
Саперам одними из первых нужно прибыть на правый берег, чтобы разминировать его и проделать проходы для наступающих. Вскоре первая лодка уткнулась в прибрежный песок, и четверо саперов выскочили на берег, занятый гитлеровцами. Вторая лодка так и не дошла... Напарник Полещикова отошел чуть в сторону и упал, отброшенный взрывом. Раненый товарищ был его первым ориентиром — он знал манеру немцев укладывать мины в строгом порядке, на равном расстоянии. Пополз под огнем, ощупывая каждый сантиметр земли, ощущая прикосновение щупа к мине всеми нервами, а не только вытянутой рукой. А на очищенный берег уже высаживались бойцы, вытаскивали из лодок тяжелые стволы минометов.
Очистив проход для пехоты, Полещиков немедленно начал создавать переправу для орудий. Пошарив по зарослям и плавням, разыскал старые понтоны, что пролежали здесь с первых месяцев войны, забил пробоины деревянными пробками, наложил помост из досок, снятых с какой-то крыши,— и вот готов первый паром.
Двое суток не смыкали глаз бойцы отделения Полещикова, двое суток они были перевозчиками, и только когда немцы бежали, когда подошли строительные части, чтобы поставить постоянные мосты, Полещиков повел своих людей догонять бригаду.
А перед этим Николай Полещиков выполнил особо важное задание. В районе Казачьи Лагери следовало пробраться в тыл противника и взорвать мост, по которому немцы могли бежать, прихватив с собой технику и награбленный скарб.
Полещиков отобрал лучших людей из своего отделения. Ему требовалось немного помощников — восемь человек. Взяли по пять килограммов взрывчатки, ночью прошли через передовую — минеры, как и разведчики, всегда знают кратчайший путь в тыл врага. Всю ночь шли по степи, скрываясь от разъездов и патрулей в лощинах, балках, кустарниках. Вышли к реке, отыскали рыбачью лодку. Тут Николай разделил свой отряд: пятеро должны подойти к мосту по берегу и в случае, если немцы обнаружат минеров, завязать бой, отвлечь внимание; трое сели в дырявую лодку. Они вычерпывали воду пилотками и сапогами, но продолжали свой путь под покровом тумана. Молочный пар поднимался от воды. Было прохладно и тихо...
Минеры обложили взрывчаткой мостовой устой. Через мгновение над рекой грохнул взрыв. Он стал как бы сигналом к нашему наступлению. На востоке покраснело небо от залпов артиллерии, от молниеносных дуг гвардейских минометов, раздалось отдаленное «ура».
А восемь саперов отдыхали на кургане. Покурив и осторожно пригасив по плотницкой привычке цигарки, они пошли навстречу своим по степным балкам и перелогам...
О чем тогда думал Николай? Может, о том, что на Саратовщине в селе Новая Жуковка остались жена, двенадцатилетний сын, дочери, которым обещал вернуться? А может, до мельчайших деталей вспомнилась длинная фронтовая дорога и тот первый бой на Миусе?
Тогда они — четыре сапера и семь разведчиков — среди белого дня на бронетранспортере переправились через обмелевшую речку, спрыгнули с машины, припали к земле и поползли прямо к немецким позициям. Полещиков полз слева, три его товарища были рядом. Разведчики рассыпались по воронкам и прикрывали их своим огнем. Немецкие наблюдатели засекли смельчаков, артиллерийско-минометный огонь смешал воздух и землю в сплошной смерч, а саперы ползли и ползли вперед со щупами, прокладывая путь пехоте. Восемнадцать мин вынул тогда Полещиков, столько же обезвредили его товарищи.
...В Бериславе нам задерживаться долго не пришлось, но то, что я там увидел, холодило сердце. Город был мертв, разрушен, улицы из-за развалин утратили четкие очертания. Дотла сожжен механический завод, разрушены мастерские МТС, взорвана электростанция, мельница, выведен из строя водогон...
Уцелевшие жители бежали ночью на каюках, на досках, вплавь, неделями отсиживались меж двух огней в камышах и, полуголые, пробирались к нам. Тех, кому не повезло, гитлеровцы угоняли в тыл, ловили людей с собаками.
Страх сковывал оккупантов: они уже не верили ни в сверхсистему береговых укреплений, ни в усиленные патрули, ни в мины на воде. Расстреливали любую бочку, бревно, тень луны на водной глади, жгли и жгли ракеты, нервозно перекликались между постами. Ничего не помогло! Вот они — десятками валяются на улицах в скрюченных позах среди всякого хлама, затоптанных в грязь штабных бумаг, оккупационных марок, писем, фотографий... Такова цена справедливого возмездия!
По обочине понуро бредут пленные, глубоко засунув руки в рукава шинели. Большинство или очень молоды или очень стары, призваны по тотальной мобилизации. Им вдалбливали идею о «беспрепятственном походе» через Кавказ в Иран, Индию... Все рухнуло! Вместо экзотики — истощение, вши. Пленных много, но в наш тыл их сопровождают один-два автоматчика. Они и не пытаются бежать, знают — служба безопасности СД и гестапо жестоко карают попавших в плен. Не щадят и тех, кому удается улизнуть. Лучше уж числиться без вести пропавшим...
Румыны держатся бодрей, хотя и трясутся в своих горчичных шинелишках. Кто-то даже пытается напевать:
Фрунзе верди ди овес,
Ундей друмул ла Одесс?*
* Зеленый лист овса.
Где дорога в Одессу? (рум.)
— Держи оглобли в противоположную сторону,— смеются конвоиры.— Отвоевались, мамалыжники,— и охотно угощают изголодавшихся по куреву «сателлитов» махрой.
В шумной, галдящей, экспансивной толпе румын молчаливые немцы чувствуют себя чужаками, невидимая стена ненависти и презрения разделяет недавних союзников.
У развороченного каменного забора мое внимание привлек труп полицая без сапог, в толстых носках из грубой овечьей шерсти. Не удалось бежать прихвостню за своими хозяевами. Даже не успел содрать с рукава лоснящейся зеленой куртки повязку «Орднунгсполицай». Вот такие вурдалаки расстреливали, сгоняли людей на сборные пункты для отправки в «рейх», секли старых и малых плетьми, издевались «для внушения страха и поднятия своего авторитета».
Алешин брезгливо поморщился:
— Закопать бы поскорее это падло, утрамбовать землю, чтобы не видеть позора...
— И памятник поставить! — добавил я.
Разведчики недоуменно переглянулись.
— Да-да, и памятник поставить, как это сделали когда-то китайцы. Слышал я, что в Ханьчжоу есть могила знаменитого полководца Яо Фея. Самое интересное в ней — это изваяние четырех предателей, переметнувшихся на сторону врага. Фигуры стоят на коленях в одном из боковых приделов храма, что воздвигнут над могилой, и все, кто проходит мимо этих изваяний, плюют им в лицо. И так — сотни лет...
Разведчики, как по команде, плюнули и отошли в сторону, где наш возница-молдаванин, собрав возле себя однополчан, резал на аккордеоне:
Фрунзе верди ди пелин,
Ундей друмул ла Берлин?*
* Лист зеленый полыни,
Где дорога до Берлина? (рум.)
А войска все прибывали и прибывали в город: пехотинцы, артиллеристы, саперы. В сизой выхлопной гари двигались танки, броневики, «санитарки», бережно запеленатые в брезент «катюши».
Среди автоматчиков узнаю знакомое лицо. Ба, да это же старший лейтенант Тряскин! Случайно встретились с ним, когда первый раз захватывали плацдарм у Херсона, тогда и поговорить не успели. Теперь можно отвести душу. Обнялись, засыпали друг друга вопросами: что, где, как?
Я помнил, как его тяжело ранило под Сталинградом. После этого наши пути разошлись. Лечение затянулось. С жадностью слушал Александр сообщения Совинформбюро и не находил себе места. Там друзья воюют, уже Украину начали очищать от фашистской парши, а он кантуется на больничной койке. Как-то собрал вещички, оставил на тумбочке записку: «Прошу меня извинить за нарушение госпитальной дисциплины. Ухожу в родную часть, потому что вполне здоров». Поставил закорючку — и был таков. Потом снова ранило...
Александр развязал тесемки вылинявшей, прожженной в нескольких местах плащ-палатки, свернул и передал смуглому сержанту с орденом Славы на груди.
— Возьми, Мордан, эту мантию. Скажи старшине, пусть найдет что-нибудь поприличней...
Сержант моментально исчез.
— Мордан Мусаев, мой командир отделения,— пояснил Тряскин.— Слова из него не выколотишь. А в бою горяч, хотя с холодом не в ладах. Перед форсированием говорит: «Мне бы эту водичку переступить, где льдины плавают, да сапоги не замочить. А там уж на берегу нагреемся...» Лез в самое пекло. Нам пулемет дорогу преградил — сечет без роздыху. Смотрю — у Мусаева желваки бегают, глаза кровью налились. Что-то крикнул по-азербайджански, поднялся во весь рост, забросал окоп гранатами. И вперед — к центру города! За ним остальные бойцы. Накрыли еще два расчета с пулеметами, минометчикам, засевшим на огороде, горло заткнули. Блиндаж взорвали. Больше сотни фрицев отправили на тот свет. В верхней части города пришлось туго — нарвались на контратакующую группу. Есть убитые, раненые... Медлить было нельзя. У меня под рукой резерв — семь разведчиков. С фланга обошли и этих усмирили...
Возвратился сержант, принес плащ-палатку.
— Вот эта более-менее приличная...
Тряскин взял под мышку плащ-палатку, спросил:
— Не слышал, куда пойдем? На Херсон?
— Пути господни неисповедимы, а наши — тем более, Андреевич. Куда прикажут...
Попрощались.
Следующая наша встреча с Александром состоялась уже на Ингульце.
Подлинное мужество проявили тогда десантники старшего лейтенанта Тряскина. «Красная звезда» об этом писала так: «Рассчитывая на свое численное превосходство, гитлеровцы двинулись на горстку советских бойцов. Офицер Тряскин быстро отдал необходимые распоряжения. Бойцы встретили гитлеровцев сильным огнем. Откуда бы ни подходили гитлеровцы, путь им преграждал пулеметный огонь. Ряды немцев редели с каждой минутой. Расстроив ряды противника, офицер Тряскин стал со своими бойцами обходить с двух сторон немцев. В рядах гитлеровцев началось замешательство. Бойцы усилили огонь. Тогда 130 немцев сложили оружие и сдались в плен отважному русскому офицеру и его бойцам. Около семидесяти солдат потеряли немцы убитыми и ранеными. Офицер Тряскин и его отважные бойцы решили исход этого неравного боя»*.
* Красная звезда. 1944., 4 апр.
Тогда, на Ингульце, я узнал следующее: около, батальона гитлеровцев оказались в окружении. Пытались вырваться, но потерпели неудачу. Оставшиеся в живых сочли сопротивление бессмысленным и сдались в плен. Но когда к ним подошел старший лейтенант Тряскин в сопровождении сержанта Мусаева, офицер и несколько солдат бросились на них. Мусаев в какой-то момент успел закрыть ротного своим телом. Прогремел выстрел.
Стрелявший промахнулся и сразу же был скошен автоматной очередью Мордана Мусаева. Уложил он и офицера, по чьей «инициативе» все это произошло...
Около погреба танкисты ремонтировали «тридцатьчетверку». По номеру я определил — ребята из 25-го полка. Чумазые, похожие в своих комбинезонах на плюшевых медвежат, они работали сноровисто, быстро, перебрасывались словами: «Звено, палец, ленивец...».
Поинтересовался у знакомого танкиста Дмитрия Швырева:
— Не видел старшего лейтенанта Иванова, начальника штаба полка?
— Не-е,— протянул тот весело.— В бою мы его часто видим, а здесь не появляется. Мотается где-то. Начальство...
Присели у костра. Кто-то плеснул на подброшенные дрова бензина, и танцующее пламя обдало жаром лица. Солдаты протягивали руки к огню, сушили на себе одежду и обувь. Тут и наши «кирзачи», и кованные трофейные, и разных фасонов ботинки.
Чего только не наслушаешься, когда люди вот так собираются в короткие минуты затишья! В кругу автоматчиков — уже в возрасте сержант. За стеклышками очков умные, усталые глаза. Бывший учитель истории, парторг роты. Рассказывает увлекательно — у всех рты нараспашку.
— А я с Волги, товарищ сержант,— мнет, посасывает «козью ножку» лобастый бородач.— Думал, шире нашей реки в мире не сыщешь, а тут тоже такая махина...
— Да, у Волги-матушки братец широкоплечий.
— Земля-то наша, а названия сел, хуторов какие-то странные. Попадаются и татарские, и немецкие.
— Это исконно славянская земля, а люди здесь разные оседали. И по своей воле, и по принуждению. Когда-то тут была бескрайняя степь, где первыми корешок пустили казаки. Не раз она содрогалась от конского топота. Татары из-за перешейка любили «погулять». Как-то властелин Крыма хан Менгли-Гирей собрал орду несметную, и наполнилась степь заревом горящих сел, трупами убитых, стонами раненых, плачем обездоленных. Богатый ясырь собрал хан на земле гяуров. Возвращался весь в кровищи. Чтобы смыть ее с сабли, начал рубить море. Загнило оно. Так по преданию и назвали — «Сиваш», гнилое море.
— А немец-то похлеще этого хана.
— Похлеще. Даже руки от крови не отмывает.
Сержант потянулся за кисетом, близоруко посмотрел на надпись: «Убил фрица — закури».
— Это кто же тебе такое вышил? — обратился к хо зяину кисета.
Тот зарделся.
— Да осталась дома одна... Ждет.
— И дождется, раз кисет так со смыслом расписала.
Сержант разворошил прутиком угольки.
— Но и казаки давали незваным гостям в хвост и в гриву. Таборились они по Днепру — на островах Хортице и Тамаковском. А свою «штаб-квартиру» именовали звучно и устрашающе — Запорожская Сечь. Люди были вольные, от шляхты бежавшие. На быстроходных, юрких «чайках» летели даже к стенам самого Царьграда. Турки их тут, у Берислава, пытались перехватить, да пупок часто развязывался...
— Фрицы нам тоже хотели здесь подножку поставить — и у них осечка вышла...
— Вон какие красавцы вышагивают, — кто-то кивнул на вереницу пленных.
Я заметил замполита минометного батальона бригады капитана Михайлова. Поздоровались. Рассказал ему, как тогда выручил нас под Сагами лейтенант Литвиненко.
— Федя не только может здорово воевать,— заметил Дмитрий Васильевич.— Песенник и гитарист отменный. А в чечетке с пулеметом может посоревноваться...
В тесный круг попали комсорги мотострелковых батальонов Леонид Рылеев и Сергей Чаадаев, которых в 5-й бригаде называли «наши декабристы». Не раз случалось так, что там, где было трудно, в первых рядах наступавших шли комсомольские вожаки.
У минометчиков особая тема разговора.
Командир расчета старший сержант Евлахов подтрунивал над своим наводчиком младшим сержантом Акулининым:
— А поведай-ка нам, юноша, как ты с миной на лодочке катался?
— Вот вам сейчас смешно, товарищ старший сержант, а тогда хоть одна капля коснулась бы взрывателя, и пошли бы мы с вами к ракам на завтрак. Но все по порядку.
— ...В лодку не входил, а вползал. На шее связка мин, а на дне — вода. Худая посудина попалась. А тут еще волна как шибанет в борт! Раз, другой... Ну, думаю, амба! Наша гондольерша — местная дивчина, которая помогала переправляться,— чуть весла не упустила. Напугал ее мой вид. «Не бойтесь,— стал успокаивать.— Мои мины взрываются только на головах фрицев». Хотел ей улыбнуться, но горло перехватило, да еще монисто мин дыхание затрудняло. Думаю, нужно осторожно освободиться от тяжелого груза. Повернул голову — и оторопь взяла: на одной из мин взрыватель ярко-розовый. Все! Смерть стоит рядом. Достаточно капельки воды, толчка — взлетим на воздух. Я кусал губы, мысленно умолял лодочницу — скорее, милая, причаливай к берегу... До сих пор не помню — поблагодарил ее или нет, когда еле живой оставил лодку. К сожалению, ни имени ее не знаю, ни адреса. Но будь большим начальником, обязательно наградил бы ее за такой подвиг. Солдату умирать положено, а ведь она женщина, будущая мать... Вот так-то мы, товарищ старший сержант, с милой, то есть с миной, катались.
— Да,— поскреб затылок Евлахов,— шутка не получилась.