Содержание материала

Северная Одиссея

 

Осенью 1944 года советские войска перешли норвежскую границу, освободили Киркенес. Группе разведчиков, куда входил и я, предстояло высадиться на полуостров Варангер, выяснить, собирается ли противник там задерживаться или покидает Вардё и Вадсё, убирается восвояси.

26 октября 1944 года, в вечерних сумерках, разведчики, как всегда неприметно, проскользнули на причал в Полярном. Торпедные катера ждали их, были готовы выйти в море. Пока грузили имущество, к пирсу подошел и ошвартовался катер. С него сошли трое: бородатые, в заношенной и изодранной одежде, изможденные до того, что от слабости с трудом передвигали ноги. И вдруг, откуда у них взялись силы! Они бросились к нам с радостными восклицаниями. Только теперь, вблизи, мы их Я узнали. Это были Володя Лянде, Толя Игнатьев и Миша Костин.

Около года назад эти трое тихо исчезли из отряда.

И все. Ни слуху ни духу. И никаких разговоров о них — o таких делах в отряде молчали.

...Владимира Лянде, Анатолия Игнатьева и Михаила Костина доставили к месту выполнения задания самолетом.

Взмыли с аэродрома, прошли правее Кольского залива, пролетели над морем, потом над полуостровом Рыбачьим, над Варангер-фьордом. Здесь самолет круто повернул на север. Замигала сигнальная лампочка.

Командир группы Лянде положил одну руку на колено Костину, другую — Игнатьеву. По этому жесту да по беззвучному шевелению губ те поняли, что пора.

Лянде встал и пошел к бомбовому люку. В проеме зияла темнота ночи. Володя нагнулся, остерегаясь напора воздуха, и шагнул в пустоту... Секунда — и туда же ступил Игнатьев, еще мгновение — выпрыгнул и Костин. Следом стрелок-радист выбросил тюки с грузом. Было около полуночи 10 февраля 1944 года.

Опустились на склон сопки примерно в сотне метров друг от друга. Собрались вместе.

— Давайте для начала перекурим это дело,— предложил Лянде,— сели хорошо, немцев нет.

— Я, пока гасил парашют, все-таки проехал по снегу,— сказал Костин.— А в остальном — все в порядке.

— У меня похуже,— признался командир группы,— угодил на большой камень, соскользнул, подвернул ногу. Больно наступать.

— Разуйся, разотрем спиртом. Должно помочь,— предложил Игнатьев.

— Это потом. Сначала надо отыскать тюки и устроиться.

Докурили. Сложили в одно место парашюты, придавили их камнями, чтобы ветром не раздуло и не унесло.

Пошли искать груз. Только через час наткнулись на один из тюков, к которому были привязаны лыжи. Распаковали, разложили, что влезло, по рюкзакам, остальное прямо в мешке отнесли туда, где приземлились После этого опять ходили зигзагами и кругами часа два. Нашли еще один мешок и его отнесли к своему становищу.

Основательно подкрепились, покурили, отдохнули. Растерли и забинтовали Володе ногу.

— А что, братки, вроде полегчало, можем опять идти,— как будто и не распорядился, но обозначил конец передышки Лянде.

Костин и Игнатьев поняли, поднялись. Снова пошли на поиски груза.

Обшаривали склон сопки и лощину часа три. Остальные три тюка с грузом так и не нашли. Их должен был выбросить самолет вторым рейсом. Но разведчики самолета не видели и не слышали. Возможно, груз был выброшен совсем в другом месте.

Когда вернулись на место приземления, заметно рассвело. Стали определяться, где находятся. Долго смотрели в бинокли, изучали окрестности, не пропустили ничего мало-мальски заметного. Везде белым-бело от снега. Ни тропинок, ни дорог, ни жилья. Поднялись на соседнюю, более высокую сопку, направили бинокли в южную сторону, где должно было быть море. Но моря не увидели. Стало ясно, что выбросили их не туда, куда намечалось.

— Да, завез нас приятель гораздо дальше,— констатировал Лянде.— Моря-то не видно.— Помолчал, добавил:— Все равно надо пока устраиваться здесь — тем более, что ручей рядом. Когда разберемся, где находимся, тогда и будем решать, что делать дальше.

Начали сооружать себе жилье из снега. Стены вышли на славу. Обрызгали их снаружи водой, и они покрылись ледяным панцирем. Только крыша из снега у них не получилась, как не получилась когда-то у «строителей» из группы Кудрявцева. Покрыли сверху парашютом.

Со времени выброски так умаялись, что вечером уснули мгновенно.

Утром первым проснулся Костин.

— Под нами тут ручей или болото, я насквозь промок...

— И у меня правый бок мокрый, всегда сплю на правом,— ощупывал себя Игнатьев.

— Откуда вода? И мне досталось,— подключился к разговору Лянде.

Ни ручья, ни болота, конечно, не оказалось, ведь устроились не в низине, а на скате сопки. Поняли, что согрели своими боками промерзший торфяник, вода через ватники и пропиталась.

— Надо что-то придумать,— сделал заключение Лянде.— Так спать не годится, никакого комфорта. Я даже* на одесском пляже любил лежать в сухих плавках.

— А я здесь плавал. На юге ни разу не был,— погоревал Костин.

— А на Севере давно? — поинтересовался Игнатьев.

— Я вятский,— охотно откликнулся Костин.— На Сен вер в тридцатом году с родителями приехал. Окончил семилетку, отец говорит: «Хватит. И этой грамотой можно обойтись. Иди-ка работай». Нанялся поваренком на траулер «Ким». Шестнадцать было.

— Хлебное место выбрал,— пошутил Толя.

— Да уж куда лучше. Все драйки, мойки, помои -— все мое...

— А потом? — уже посерьезнев, допытывался Игнатьев.

— Поплавал навигацию, понюхал море, увидел, что гожусь, подался в мореходку, на отделение радистов.

После завтрака снова пошли искать тюки с грузом. И опять весь день промаялись без пользы.

Вечером спать легли на сложенные в несколько слоев парашюты, но утром опять проснулись от сырости под собой. Парашюты пропитались влагой.

— Не такие уж мы горячие, чтобы оттаивать землю, да еще через фуфайки,— удивлялся, ощупывая себя, Костин.

— Надо натаскать камней, выложить из них лежанку, а сверху постелить парашюты,— решил Лянде.

Так и сделали. Мокнуть после этого перестали.

Снова целый день ходили в поисках тюков, обыскали еще большой квадрат. Как ни тягостно, но надо было признать, что груз пропал. Или, действительно, самолет выбросил его где-то в другом месте, или мешки угодили в расщелины между скал, накрыло снегом, рядом ходи — не заметишь.

— Хоть бы яркий вымпел какой на тросе делали,— высказался изобретательный Игнатьев.

— Надо будет подсказать, может, другим пригодится,— согласился Лянде.

На третий день с одной из сопок разглядели море. Сверились по карте. Вышло, что летчик забросил их километров на двадцать дальше, чем полагалось.

На обратном пути заметили землянку. Подобрались ближе, залегли, стали наблюдать. Ни людей, ни следов.

Но землянка обнесена колючей проволокой. Норвежцам это — ни к чему. Рядом проходит линия столбов, видно, для электропередачи, но провода не натянуты. Позднее видели и другие такие же землянки. Решили, что ставили эти столбы пленные, их и держали в перерывах между работой за колючей проволокой. На зиму пленных, скорее всего, угнали, но разведчики старались обходить такие землянки стороной.

Подходящую для выполнения своего задания сопку нашли километрах в двадцати пяти от того места, где приземлились. Обзор моря с нее — широкий, вода для питья — поблизости. Посмотрели карту: их сопка всего в трех-четырех километрах от той точки, которую наметил для них разведотдел.

Делать полные марши от одной базы до другой сочли неразумным: за день в оба конца не обернешься, да и опасно. Первую носку сделали километров на десять, потом вернулись. Утром взяли еще часть груза и опять пошли к тому месту, где оставили вчерашнее. Отсюда в этот же день продлили маршрут еще километров на пять. На ночь ушли на свою стоянку. Утром опять тронулись в путь с грузом.

Назад возвращались к вечеру. До их жилья оставалось километра три, когда Толя Игнатьев, самый рослый из троих, встревоженно скомандовал:

— Ложись, немцы...

Бросились в снег, подползли к камням, руками нарыли перед собой снегу, стали вглядываться туда, куда показал Игнатьев. Зрение у Толи испортилось после десанта на мыс Пикшуев в апреле — мае 1942 года. Тогда у многих разведчиков пострадали глаза от ослепительно блестевшего на солнце снега. Ходил Толя в очках. Но несмотря на это, примечал все необычное раньше своих друзей. Наверное, просто был более внимателен.

Враги шли вдоль линии столбов. Катились они на лыжах по-уставному: двое впереди в головном дозоре, двое в хвостовом, семеро плотной цепочкой.

Но вот немцы остановились, сошлись вместе, о чем-то заговорили, стали что-то рассматривать.

Разведчики поняли — те разглядывают их лыжню. За прошлые дни разведчики немало наследили по округе. Немцы и наткнулись на один такой след. Минут двадцать она о чем-то разговаривали, даже, казалось, спорили. Двое все показывали руками по лыжне: один в сторону, где лежали разведчики, другой — в обратном направлении.

— Что, если пойдут сюда? Пропала операция...— Толя Игнатьев не договорил, можно было только догадываться, что творилось у него на душе.

— Вот что,— перебил его Лянде.— Пойдут к нам — ты, Толя, уберешь заднего, Миша переднего. Я пущу поплотнее очередь по остальным. И чтобы ни один не удрал...

— Но на каждого из нас по четверо...

— Зато мы их видим, они нас — нет, они будут идти, а мы укрыты. Берите на мушку своих. Но не торопитесь.

Враги направились по лыжне в сторону разведчиков. Те приготовились к бою. Но тут на глаза немцам попалась вторая лыжня. Опять постояли, посмотрели по сторонам... И пошли по своему прежнему направлению — вдоль линии столбов. Только у разведчиков слегка отлегло от души, враги опять остановились — наткнулись на утреннюю лыжню разведчиков, еще свежую. Снова о чем-то заспорили. Теперь они были метрах в пятидесяти-семидесяти. Один солдат направился в сторону разведчиков. Костин не сводил с него автомата. Но солдата окликнули свои, он остановился, осмотрелся и повернул назад.

Все отделение немцев, опять выстроившись по правилам, покатило в обратную от разведчиков сторону.

— Пронесло...— выдохнул Костин, положил автомат на снег, размял затекшие руки.

— На этот раз обошлось, но рисковать так больше нельзя. Может плохо кончиться. Немцы, оказывается, шляются вдали от моря, ходят по сопкам,— подвел итог командир группы.

— Мы тут так наколесили, пока искали тюки, что, может, они не распутают наши следы,— с надеждой сказал Игнатьев.

— Распутают, если захотят. Столько своих нагонят,— возразил Лянде, следя за лыжниками в ночной бинокль.— Хорошо, что вечереет. Немцы по горам в темноте ходить не любят. Должны уйти домой.

Действительно, те поднялись на вершину сопки, немного постояли и повернули в сторону землянок, обнесенных колючей проволокой.

Разведчики встали, надели лыжи, но не направились напрямую к своему становищу, а сделали большой крюк. Когда пришли, совсем стемнело.

— Что будем делать? — спросил Толя.

— Сперва давайте поедим. Я на сытый желудок лучше думаю,— предложил Костин.

Сходили к ручью за водой, сварили какао, плотно поели. Затем собрали и уложили в рюкзаки все, без чего не обойтись в первое время. Остальное зарыли в снег, разровняли его, больше всего желая одного: чтобы началась пурга и надежнее скрыла следы их пребывания.

В два часа ночи ушли. На себе несли рюкзаки, оружие, радиостанцию с запасом батарей, лыжи на плечах.

На новое место идти пока опасались. Отойдя от своего становища, двое суток наблюдали, не появятся ли немцы. Лежать на голой сопке было холодно и неуютно. Вставать на свету не рисковали. К концу первого дня стала мучить жажда. На карте значился поблизости ручей, но его не оказалось — видимо, зимой вымерз. Больше всего страдал без воды Лянде. У него появились фурункулы, поднялась температура. Из-за этого еще больше хотелось пить. Но снег жевать не смел — сильнее простудишься. Игнатьев и Костин тоже не рисковали.

Через двое суток стало совсем невмоготу. Так как немцы за это время не появлялись, ничего подозрительного в округе не было, решили, что можно отправиться дальше.

Сделав большой круг, вышли невдалеке от того места, где накануне наткнулись на немецкое отделение. Опять весь день вели наблюдение. Все было спокойно.

— Какие сделаем выводы из этого случая? — спросил Лянде.

— Рановато успокоились,— ответил Игнатьев командиру.

— Маленько пренебрегли конспирацией,— добавил Костин.

— Все верно, только что делать — не предложили. Урок нам немцы дали хороший. Впредь — осторожность и осторожность. Смотреть, слушать и не спешить. С этого часа на лыжах ходим только по лощинам, там следы скорее заметает снегом; поднимаемся на гору — лыжи на плечо; днем, на свету, больше не ходим, только ночью.

Возобновили переброску имущества на свою будущую рабочую точку. Перенесли почти все. Возле своего первого становища оставили только небольшой запас шоколада.

Еще до того как обустроиться на новом месте, установили вахту, круглые сутки стали следить за тем сектором моря, который был намечен в Мурманске.

Впереди, чуть в стороне,— норвежский город Вадсё, а за Варангер-фьордом, на его южном берегу, угадывается Киркенес. В добрую погоду его можно распознать по дыму труб и без бинокля, а через линзы бинокля засекается каждое судно, что идет в Киркенес или выходит из ведущего к нему Бек-фьорда.

Через день-два после того, как перешли на сопку у моря, начался сильный снегопад, сыпало несколько суток. Скрыло все их следы.

Дни потянулись однообразные. Каждый по очереди нес свою вахту. Когда из-за тумана или снегопада видимость пропадала, все вместе занимались житейскими делами.

В первую очередь построили снежное жилье.

— Я когда плавал на судне, бывалые моряки рассказывали, что у эскимосов эти дома такие, что можно ходить в полный рост. Внутри стены обтягивают шкурами, тогда даже печку топят. Но ход в дом—вроде тоннеля. Нам бы такой,— мечтал Костин, возводя стены.

Михаил вообще был большой мечтатель. Когда уже немного обжились на новом месте, как-то вечером, почесывая себя между лопаток, начал травить душу:

— Сейчас бы в парную, прогреться до печенок-селезенок. Люблю попариться. Сразу как сто пудов с себя сбросишь.

— Ты это дело, Миша, брось,— осек его командир.— Не забывай, о чем на базе договорились — не вспоминать о тепле и мягкой постели, о других нежностях. Выкинь все это из головы, не тревожь себя. И другим настроение не порти. Придумал бы лучше, как нам голову иногда помыть, да хоть до пояса сполоснуться. А то ведь можно дожить, что паразитов ловить станем.

— Я на всякий случай уже снимал рубаху, осматривал швы,— признался Игнатьев.— Уж больно кожа чешется. Но пока ничего не завелось.

— На наших спиртовых баночках с парафином вдоволь воды не нагреешь. Для еды и то до кипения не нагревается. Хорошо — вода тут чистая, животами не маемся,— начал размышлять над заданной ему задачей Костин.— Надо сходить на старую базу. Там остался керогаз.

— Керосину-то всего одна маленькая канистра. Остальной, в тех мешках, что не нашли. Какой смысл брать керогаз?

По утрам пили чай. Днем подогревали консервы. Застывший соус оттаивал, глотали его с наслаждением, вспоминая супы.

Портянки, рукавицы, отсыревшую одежду и обувь проветривали. Но они все равно были влажные, сыроватые. Приучились портянки и рукавицы сушить своим теплом— когда ложились спать, укладывали их между тельняшкой и курткой, так они и подсыхали.

Дни заметно прибавлялись. Солнышко днем стало пригревать. Кое-где на выступах скал нарастали сосульки.

Как-то по Варангер-фьорду к Киркенесу ночью прошел караван. Все суда и корабли в темноте до точности не распознали, но сосчитали, сколько их, определили курс, засекли время. Отстучали экстренную радиограмму. Перед рассветом над портом появились наши бомбардировщики. Двое суток стоял конвой, пока разгружался да грузился, и все время советские летчики держали противника в напряжении — отбомбится и улетит одна группа, на смену ей появляется другая.

Выход конвоя из Киркенеса опять засекли. Но пока немецкие суда плыли на глазах разведчиков, ни самолеты, ни катера их не тронули.

— Почему наши не щиплют их в этом узком месте? — недоумевал Костин.

— Видно, в горловине Варангера катерам удобнее, ближе,— по-своему прикидывал и объяснял Игнатьев.— Да и батарей в Хиберге и Вардё не столько, сколько здесь. В штабе правильно решили. И нам лучше. Чем дальше целыми уплывут, тем для нас безопаснее.

Караван прошел. Разведчики знали, что где-то его примет под наблюдение другая группа, затем следующая. В каких местах находятся эти группы, они не знали, но что они имеются — это им было известно точно.

В очередной радиограмме с базы им приказали вести наблюдение за дорогой, подсчитывать, сколько идет автомашин от Вадсё к Киркенесу, то есть в сторону советско-германского фронта, и сколько от Вадсё к Вардё. Машины на дороге просматривались, но следить было неудобно — зона видимости короткая, они быстро скрывались за сопками и поворотами. Понаблюдали | сутки, вторые, третьи... И утомительно, и полной уверенности в точности счета нет.

Доложили о трудностях. Им приказали следить от двух часов ночи до шести утра. Через несколько дней изменили время на дневные часы. Недели через полторы I получили радиограмму, что достаточно. За машинами j наблюдать перестали.

Невдалеке от разведчиков паслось стадо оленей. Видели его с первых дней. Олени, наверняка, не дикие — у некоторых на шеях болтались и погромыхивали глуховатые колокольчики. Людей они не боялись, бродили себе по снегу, раскапывали его копытами до мха, кормились. Ребятам даже казалось, что олени нарочно держатся вблизи людей. Когда группе пришло время поменять место наблюдения, стадо перекочевало следом за ними. Случалось, что на сутки-двое олени уходили куда-то, а потом снова возвращались. Разведчики привыкли к оленям, словно к хорошим соседям, все не так одиноко среди заснеженных сопок и тундры. Но, с другой стороны, такое соседство было даже опасным — возле оленей могли появиться люди. А разведчики не должны были  встречаться с людьми, в их задание не входили никакие контакты с местным населением.

Анатолию Игнатьеву разведотдел, кроме наблюдения за морем, дал еще задание. В случае условного сигнала с базы, в котором указывался примерный квадрат, он должен был выходить на этот участок для поиска летчиков с наших сбитых самолетов и оказания им помощи. Ни Лянде, ни Костина для этой цели использовать было нельзя. Выполнение такого задания могло занять несколько суток, а командиру группы и радисту не допускалось на длительное время покидать базу.

Как-то радиограмма с таким заданием пришла. Игнатьев собрался в путь.

Ростом он был выше своих товарищей на целую голову, но худой, даже костлявый, и угловатый, хотя сильный и выносливый. Голова по его росту казалась мелковатой, тем более, что он чаще всего ходил остриженным наголо. У меня сохранилась любительская фотография, сделанная примерно в октябре 1942 года. Мы в землянке, Толя сидит на нарах, перебирает струны гитары, а я возле него — слушаю. На карточке он тоже без волос, недавно по голове прошлась машинка.

А вот другая фотография. Разведчиков запечатлели, когда они вернулись из той самой операции, о которой сейчас идет речь. Толя на снимке с длинными косматыми волосами, стянутыми сеточкой, бородатый. Сетки эти всем сплел он. Из всех троих он был самый мастеровитый. В житейских проблемах, которые появлялись чуть ли не каждый день, находчивости у него было гораздо больше, чем у других. Наверное, шло это от того, что с раннего детства приучили быть помощником в семье. В годы его детства и юности жизнь редко кого кормила легким хлебом. Работать пошел рано. Устроился на вагоностроительный завод в своем родном Калинине, выучился на токаря.

В отряд разведчиков Толя пришел осенью 1941 года. В одной из зимних операций был ранен. После госпиталя вернулся в отряд. Участвуя весной 1942 года в операции по высадке на южный берег Мотовского залива, пострадал не только глазами, обморозил ноги. Но доктора и здоровый организм помогли вылезти и из этой беды. Пальцы на ногах удалось сохранить.

Скромным был Игнатьев на удивление. Из тех, что везде, кроме боя, держатся на заднем плане. Делают свое дело, несут службу, в увольнения ходят редко, не любят проситься. Изредка сбегают в Дом Красного флота (так называли тогда наш клуб в главной базе) на какой-нибудь новый фильм, а на танцы, на концерт их и не зовут, туда они не ходоки. На гулянку, да еще с выпивкой,— не затянешь.

...Ушел Игнатьев на задание. Двое суток бродил, разглядывая в бинокль заснеженные сопки и лощины. Ночью спал в снегу. Исколесил с полсотни километров. Летчиков не нашел. Может быть, попали не в этот квадрат, может быть, их уже не было в живых. Могли они и не показаться. Откуда им знать, что в тылу врага их ищет свой человек.

Вернулся Толя огорченный, что никого не нашел. Лянде утешал его, говорил, чтоб не расстраивался, не его вина,— ведь база не располагала точными сведениями, где искать летчиков. Ходил не впустую, осмотрел большой район, им это пригодится. Но парень все равно долго сидел хмурый, молчаливый. Потом, чтобы отвлечься, начал шить очередное одеяло из парашюта. Рукоделие отвлекло его от беспокойных мыслей.

На Варангере, как и по всему северу, водились куропатки. Стайки их по десятку, а то и более, бродили по снегу невдалеке от разведчиков. Ребятам нравилось понаблюдать после утомительной вахты, как птицы кувыркаются, чистят о снег свои перышки, разрывают его. Удивляло, как это они чувствуют, где под снегом ягоды. Пролететь куропатки могли всего ничего, больше ходили. К вечеру прятались в снег. А то вдруг и днем укроют-] ся. Разведчики приметили: раз куропатки зарылись в снег — жди сильного ветра, пурги. И тогда все свое имущество крепили и укрывали.

Куропатки подпускали к себе совсем близко. Присядет рядом с ними кто-нибудь на корточки, чтобы понаблюдать, одна из любопытных птиц обязательно остановится и уставится на разведчика. Толя даже как-то сказал друзьям:

— Вишь, какая доверчивая и беззащитная тварь, до нее рукой достать можно, а она стоит и глядит на тебя. Ведь что-то у нее в голове творится, раз не боится и не летит...

— Просто они знают, что начальство запретило нам, стрелять птицу и зверье. Поэтому и не берегутся,— пошутил Михаил.

Для Игнатьева поступило очередное задание. Толя быстро собрался и укатил на лыжах. Ходил сутки. Вышел к реке. С час лежа наблюдал. Кругом тихо, ни души.

Надел лыжи и пошел через реку на другой берег. На середине лед тихо зашуршал и даже не треснул, а рассыпался. Видно, его здесь истончило быстрой водой. Ушел в воду по пояс. Хорошо, успел, проваливаясь, кинуть поперек палки, автомат, опереться на них согнутыми в локтях руками. Вылезти на лед мешали лыжи. Решил, держась на руках, одной лыжей расцепить крепление на другой. Но лыжи течением поворачивало, никак не мог попасть в пряжку у каблука. На спине мешал рюкзак, отцепил его, отодвинул палкой по льду как можно дальше. Кое-как приноровился и откинул одно крепление. Лыжу сразу же унесло течением. От второй освободиться было легче. Носком ботинка быстро нащупал пряжку, отвел ее.

Навалился на палки и автомат, подтянулся на руках, вытащил себя из воды, встал коленями на лед. Но тот; под ним опять раскрошился и осел. Ухнул в воду уже по грудь. На дно юркнул автомат.

Намокшая меховая куртка стала грузной, мешала, рванул застежку со всей силой, куртку скинул, ее затянуло под лед. Опираясь на лыжные палки, стал с предельной осторожностью выбираться из ледяного крошева. Удалось. Отполз подальше. Попробовал встать — лед держит.

На берегу снял с себя все намокшее. Хорошее правило сложилось с давних пор в отряде: всегда иметь в рюкзаке белье на смену, на марше идти налегке, на привале переодеваться в сухое, не пропотевшее.

В рюкзаке у Толи было две пары теплого белья. Надел одну на другую, натянул сухие носки, намотал портянки, обулся в мокрые ботинки. Так в белье, без лыж прошагал по снегу до своей базы двадцать километров. Лянде и Костин растерли его спиртом, затем заставили получше укутаться. Утром Толя встал и заступил на вахту. И все следующие дни не чихнул, не кашлянул.

Откуда-то прилетела и обжилась возле разведчиков сова. Вела себя мирно, спокойно. Еще до рассвета уставится на вахтенного своими огромными, как угольки светящимися глазами, и глядит не шелохнувшись. Потом, когда, проснувшись, станут ходить по обжитому лагерю остальные, следит уже за всеми, переводит взгляд с одного на другого. Как и куропатки, подпускала к себе совсем близко, не тревожилась и не улетала. На глазах у людей охотилась — мышковала. Прожила возле лагеря с месяц. Потом исчезла.

Шел третий месяц вахты разведчиков. Поскольку три тюка с грузом они не нашли, жить стало туго. Перешли, на жесткий режим. Экономили даже на галетах. По опыту других групп знали, что всякое может случиться, мало ли по каким причинам базе не удастся вовремя снабдить их продовольствием.

Радиограмму, что продукты на исходе, на базу дали. Оттуда ответили: готовят заброску. А тут как назло начались штормовые ветры, бураны. Между тем кончились не только консервы и сахар, но и сухари, галеты.

Не сразу решились нарушить запрет на охоту, но, поразмыслив, решили, что это и есть та крайняя нужда, о которой им говорили. Вкусная и сытная пища бродила рядом. Поймали куропатку, ощипали, выпотрошили, сварили. Всласть напились бульона, поели теплого мягкого мяса. Сразу настроение поднялось, сил прибавилось, кровь быстрее и горячее разлилась по телу.

На следующий день в желудках опять начались голодные колики. Ненадолго хватило небольшой куропатки. На этот раз о запрете не рассуждали, вчерашний день развязал руки. В котел угодила еще одна куропатка. Но на другой день остались без обеда. До этого стаи куропаток ходили у разведчиков словно куры в огороде. Ho как только птицы почувствовали опасность, все до единой исчезли. Напрасно Лянде и Игнатьев кружили по прежним птичьим становищам — напуганные птицы убрались от греха подальше. Лишь на следующий день наткнулись на небольшую стайку. Сунули в мешок еще двух куропаток. Больше птиц поблизости не попадалось, искать их в отдалении не было ни времени, ни сил.

26 апреля остался только шоколад. Сначала съедали по плитке в день, запивая подогретой как обычно градусов до семидесяти водой. Через несколько дней пришлось перейти на еще более жесткую норму — плитку шоколада делили на троих. За неделю совсем обессилели. Вахту несли сидя.

10 мая получили радиограмму, чтобы ждали самолет, подали сигнал.

Самолет вышел точно на них. Несколько раз выстрелили ракетами. Им показалось, что с истребителя их не заметили — никакого ответного сигнала, хотя бы покачивания крыльями... Но летчик, наверное, все же не хотел улетать из этого квадрата, его, видимо, предупредили о бедственном положении разведчиков. Он поднял машину ввысь и сбросил груз на вершину соседней сопки. На лыжах по талому снегу туда пошли Лянде и Игнатьев. Нашли мешки быстро. Распаковали. Первое, что попало под руку, тут же сунули в рот. Оказалось — сливочное масло. Сжевали его по пачке, с голодухи не успев моргнуть глазом. Наполнили рюкзаки, остальное упаковали и завалили камнями. Съели по нескольку ломтей хлеба. Навьючили рюкзаки на себя и пошли обратно.

Вернулись к Костину, который нес вахту. Михаил после многодневного поста набросился на баранки, ел их одну за другой, пока от целой связки в руках не осталась только лыковая тесемочка.

Лянде и Игнатьев вскоре начали хвататься за живот, режущая боль сводила желудок. Массировали живот, чтобы как-то унять мучения. Началась изнуряющая рвота. Оба слегли. Костину приходилось нести вахту практически бессменно. Товарищи могли его сменить только на час-другой, чтобы он поспал.

Михаил тоже мучался несварением, но меньше, чем друзья. Временами тошнило, организм после долгой голодовки не мог принять и усвоить обилие пищи. От одного вида масла, колбасы и консервов мутило.

Когда немного очухались, разговорились:

— Помню, мне рассказывали,— вспомнил Костин,— как оленевод жаловался, что две недели голодал — у него только сухари да масло было. Мне тогда смешно стало — какой, подумал, избалованный оленевод. А теперь, как просидел две недели на шоколаде, понял того самоеда. Вспомнить этот шоколад — и то тошно.

— Говорят, на кондитерских фабриках работницы шоколад не едят, у них к нему отвращение. Мне тоже кажется, что я его больше никогда есть не смогу.

— Голод—не тетка, пустое брюхо заставит — сапоги сжуешь.— Лянде не считал, что на этом их бедствия кончились.— Я о другом думаю. С большой высоты сброшен груз. Могли немцы видеть. Тогда нам худо.

— Может, уйдем отсюда, отсидимся где-нибудь, переждем. Не придут немцы — вернемся,— предложил Игнатьев.

— Ты, вроде, и прав, Толя, но взвесить надо. Чтобы не рисковать, лучше уйти. Но жалко—база наша на хорошем месте. Сектор наблюдения — лучше не надо. В тундре сейчас плохо — тает, кругом вода. Кошки скребут на душе, как подумаю, что фрицы засекли выброску. А с другой стороны, вроде, подождать надо — только смотреть кругом в оба. Теперь далеко видно.

Решили: пока можно не уходить, но рюкзаки с экстренным запасом и оружие держать возле себя. Мало ли что.

Самообладания хватило, с лагеря не снялись. Через неделю и вовсе успокоились. Вдобавок вернулось стадо оленей.

— Не могли прийти, когда мы тут пухли с голодухи...— балагурил Костин.

— Они тоже не дурные. По своей охоте лезть на убой...— заступался за оленей обрадовавшийся им Игнатьев.

— Станет тундра подсыхать, к стаду могут оленеводы прийти. Будут проверять молодняк после отелов. Костин за десяток с лишним лет жизни в Заполярье кое-что знал из жизни тундры.

— Надо и в сторону суши почаще поглядывать, особенно в первой половине дня,— дал задание Лянде.

Когда основательно подсохло, база приказала группе перебраться на новое место. Оно было намечено еще до заброски, но следовало ждать условного сигнала.

Рассортировали имущество. Что нужно было взять с собой на другую точку — уложили в рюкзаки, в чем летом нужды не будет, спрятали в камнях — ни зверь не разроет, ни человек не заметит. Все следы своего пребывания тщательно уничтожили.

Перешли в следующий квадрат. От дороги немного подальше, но море видно не хуже, весь сектор от Вадсё к Киркенесу был перед глазами.

Жить стало легче. Воздух потеплел. Пронизывающие холодные ветры больше не донимали, если и дули, то реже и ненадолго, не стегали снежной крупой. Тундра через ручьи и речки сбрасывала воду, оживала. Местами, на радость глазу, проклюнулась свежая зелень, распустились, хотя и крохотные, листочки на кустах.

Соорудили шалаш из плащ-палаток. Снизу от сырости — уложены камни, на них — одеяла из парашютов, сверху укрывались фуфайками, куртками.

Тельняшки, как потеплело, иногда стирали, они пахли мылом и свежестью, надевать было приятнее, чем новые.

Из жестяной банки, в которой им забросили комплект питания к радиостанции, соорудили печку, продолговатые плоские камни послужили колосниками, под топкой прорезали поддувало, из консервных банок состыковали трубу. Печка топилась изрядно. Грели воду, варили суп, подогревали консервы. Только дровами было трудно разжиться, собирали валежник, обламывали ветки на кустах, складывали их так, чтобы высушивало ветром и солнцем.

С продуктами не бедствовали, в летние три месяца их забрасывали с самолета вовремя и удачно. Жизнь шла без особых событий и по строгому расписанию. Только командира группы по-прежнему донимали фурункулы. Порошки и таблетки не помогали. А вдобавок ко всему еда однообразная, ничего свежего, без витаминов, зелени. Ягоды еще не поспели.

— Володя, а раньше у тебя чирьи были? — двадцатидвухлетнему Костину, ни разу за свою жизнь не чихнувшему ни на берегу, ни в море, захотелось посочувствовать командиру. Для Костина командир был человеком в годах — на целых шесть лет старше.

— Милок, я не только в твои годы, до недавних пор не знал никаких болезней. Недуги от меня как от стенки отскакивали. Видишь мои бицепсы? Я их накатал себе за многие годы штангой да борьбой.

— Да, я видел тебя на ковре. На что силен и здоров у нас доктор Холин — всю зиму ходил в кителе да в фуражке,— после схватки с тобой, бывало, от него пар как в бане валит...

— Это здесь, на севере, ко мне болячки прилепились. Надо было перед заброской сделать переливание крови, не рассчитывать, что их больше не будет.

— Может, климат не подходит?

— Может, и не подходит. Только теперь война, где жить и служить — не спрашивают. С Черного моря попал на Баренцево.

— До службы все время в Ростове жил?

— Да, коренной ростовчанин. А меня жизнь еще и в Одессу забросила. Ростов и Одесса — это не твоя вятская деревня...

— А у меня вятской жизни, считай, и не было. В школу я пошел в Мурманске. А ты где все же учился, в Ростове или Одессе?

— Техникум окончил дома, в Ростове, выучился на электрика. Потом работал на Ростсельмаше. Это, брат, такой завод... На нем и мастерству, и уму-разуму научат. Поработаешь среди старых рабочих, сам другим человеком станешь. Для меня завод был все равно что высшая школа — на всю жизнь след оставил. Жалею, маловато выпало той науки — только два года.

— Чего сорвался?

— Я сам не срываюсь. Подошли годы служить. При* Звали на флот.

— Черноморский?

— Сначала был на Балтике, в учебном отряде подплава...

— Через него и на наш флот немало людей пришло, а нашем отряде есть такие, кто в нем учился — Виктор Леонов, Сергей Воронин, Петро Алексеев, Алеша Антоне. А потом направили на Черное море?

— Да, на торпедные катера. Война застала в Одессе. Ушли из нее в последний день — шестнадцатого октября. С тех пор и морячу на сухопутных фронтах. Сначала наш батальон столицу защищал, потом направили на Баренцево море, в отряд, через четыре месяца сюда попал. После теплых морей на здешние холода да ветры.

— Вернемся домой — ляжешь в госпиталь, подлечишься,— не унимался Костин.

— Нет уж, дудки. Чтобы после здешней житухи да еще себя законопатить в госпиталь добровольно... Как только отмоемся, поотъедимся и отоспимся, попрошусь в отпуск. После такого задания обязательно дадут. Домой съезжу, своих повидаю, тоска гложет.

— Нам с Толей и ехать некуда. А в отпуске тоже хорошо бы побывать.

— Размечтались... Сперва задание надо выполнить да отсюда целыми выбраться,— осадил друзей обычно мягкий Игнатьев.

— Отчего не помечтать. Надеждами и живем. Потеряем надежду — подымай руки,— добродушно ответил Костин.

— Ничего, вернемся на свой берег, фрицам в руки не дадимся.— Лянде сказал то, во что верил и на что надеялся каждый.

Подошел срок переночевать на другую базу. Месяца через полтора-два полагалось менять обжитое месте Мало ли, вдруг пеленгаторщики нащупают, да и сами чтобы к окрестностям не привыкали, глаз видел острее! Перешли к высотке, возле которой какое-то время жили зимой. За полгода хождения с одного места на другое, поисков грузов, выбора точек для радиопередач довольно четко обозначились их угодья. Немного восточнее Вадсё, почти на меридиане Киркенеса, километров десять в ширину и километров двадцать в глубину полуострова. В этих условных границах и обитала группа.

Уходить от берега настолько, чтобы терять из вид» Киркенес, им не разрешалось. Город стоит в глубине Бек-фьорда, до него от разведчиков по прямой — километров сорок. Им надо было видеть Варангер-фьорд от одного берега до другого.

Но новом месте вахту по-прежнему несли круглосуточно, но особенно зорко следили за морем ночью. Вражеские суда старались проскакивать в Киркенес и обратно именно в это время суток. Хотя на севере ночи светлые, все же для человека и здесь ночь оставалась ночью, бодрствовали только вахтенные смены, все остальные старались спать.

Самое худшее летом в тундре — комары. Неисчислимые стаи вьются сплошными тучами. Донимают днем и ночью. Как-то попробовали снять одежду и вымыться до пояса. Но раскаялись в своей затее. Комары так успели искусать тело, что кожа чесалась сильнее, чем немытая. А руки и лица за полгода на ветру, холоде и солнце так задубели, что комариные укусы тут уже не ощущались.

Во время одной из вахт заметили, как из Киркенеса вышел довольно большой конвой. Но курс взял не обычный — у северного берега не повернул на восток. На какое-то время транспортные суда и корабли охранения остановились, потом перестроились. Одна часть кораблей встала в голове каравана, образовала треугольник, в него частью втянулись транспорты. Другая группа кораблей отошла немного, вытянулась в кильватер, а потом сделала поворот «все вдруг» и пошла на сближение с караваном. Корабли конвоя открыли огонь. Потом поменялись местами еще раз, и еще...

Разведчики поняли, что противник проводит учение, отрабатывает тактику охранения своих судов.

Несколькими радиограммами Костин отстучал на базу новый походный ордер немецкого конвоя.

Время от времени невдалеке стали появляться норвежцы, заготавливать на зиму торф. Они резали его блоками и складывали в штабеля, чтобы продувало и просушивало.

В такие дни особенно остерегались — в полный рост не ходили, печку не растапливали.

Продукты были, их сбрасывали вовремя, но разведчики приучили себя в еде к строгой норме, чтобы всегда иметь хоть небольшой запас на возможные в их жизни неурядицы.

Связь держалась устойчиво. Научились спаривать батареи питания так, чтобы каждая выдавала свои запасы без остатка, до нуля.

Шел седьмой месяц их вахты.

24 августа в Киркенес проплыл небывало большой конвой: более пятидесяти различных судов и кораблей охранения. Столь многочисленного каравана ни разу не засекали. Только однажды, в начале лета, видели около тридцати судов и кораблей. Донесение в базу пошло вне графика.

Костин сменился с ночной вахты, как обычно все подготовил на экстренный случай и пошел в шалаш отдыхать. Но какая-то смутная, неясная тревога не давала уснуть. Поворочался с боку на бок, потом не выдержал, встал и вышел из шалаша. Лянде и Игнатьев тоже сидели молчаливые, сумрачные.

Не говоря друг другу ни слова, покурили, по привычке все время посматривая возле себя и поодаль.

В правой стороне, километрах в полутора, по тропе, ведущей в глубь полуострова, шли походной колонной немцы. Шагали обычным уставным порядком. Наблюдали за ними, пока те не скрылись за поворотом.

— Посмотрю-ка я, что делается впереди,— сказал Лянде и пошел поглядеть на лощину, которая от их шалаша не была видна. Через минуту вернулся бегом:

— Немцы подходят, собаки на поводках, нас чувствуют, рвутся вперед...

Быстро сделали все предусмотренное на случай тревоги, не успели только спрятать сухие батареи к радиостанции, а нести с собой — слишком тяжелые и громоздкие. Взяли поклажу, всегда готовую к срочному выходу, и кинулись в сторону Вадсё, ближе к морю и немецким гарнизонам, где их вряд ли будут искать.

В это время на немецкий конвой, повернувший к Киркенесу, налетели советские штурмовики. За ними — пикировщики.

— Вот это да, смотреть приятно...— даже улыбка тронула губы Костина.

— Хоть нас и гонят, да немцев колошматят, все на душе легче, не зря сработали.— Лянде тоже был доволен.

Обернулись на свое недавнее пристанище. Там ходили враги, осматривали обжитую полянку. Один немец поднял лыжную палку, повертел ее в руках. Почему она тут в августе? Они иногда на ней что-нибудь сушили, впопыхах не спрятали.

Больше судьбу не стали испытывать, побежали прочь. Плато было высокое, ровное, не укрытое сопками, с него виднелись и Киркенес, и Вадсё, и даже Нейден.

Спустились в долину. Внизу тек ручей. Сначала брели по воде, потом прыгали с камня на камень, чтобы сбить собак со следа. Только вечером остановились на привал, поели, стали думать, что делать дальше.

Недалеко оставалось до того места, где принимали самолет, сбрасывавший им тюки с грузом. Там хранился запас шоколада, небольшие резервные запасы продуктов. Как раз в следующую ночь самолет должен был сбросить им очередную партию имущества. Но в эту сторону шли и немцы. Следовало быстро и скрытно взять шоколад. Потом может оказаться поздно. Либо сами они отсюда далеко уйдут, либо из-за немцев будет нельзя подойти.

За шоколадом сходили Лянде и Игнатьев.

Двинулись на следующую точку — там хранились батареи и антенна. Шли всю ночь до рассвета. День отлеживались в укрытии, ночью отправились дальше. Ранним утром были на месте. Антенна оказалась пригодной, а батареи к радиостанции сели.

Пришлось возвращаться на то место, куда самолет сбрасывал груз. Там, в одном из мешков с небольшими резервными запасами продуктов, имелись батареи.

Подходить к месту хранения мешков сразу не стали — боялись засады.

— Миша, ты поспи, а мы с Толей тут покрутимся, что-нибудь поищем,— распорядился Лянде.

Часов около шести вечера Костина разбудили:

— Вставай. Мы тут кое-что приготовили.

Оказалось, что приготовили они похлебку из форели.

Речка за лето обмелела, от русла отделились лужицы, в них прямо руками поймали несколько рыбин. Поели сытно и вкусно.

— Тут совсем недалеко до нашего зимнего становища, где мы жили сразу после выброски. Мы с Толей сходим туда, может, найдем что нужное. Ты тут подежурь.

Лянде с Игнатьевым ушли. Вернулись с керосином и керогазом. Но аппарат оказался неисправен.

— Надо бы подняться повыше, посмотреть кругом, все ли спокойно. Давайте, я схожу,— вызвался Игнатьев.

Вскоре донесся его приглушенный голос:

— Володя, иди сюда... Лянде поспешил к нему.

— Ты знаешь, этого камня раньше не было.

К камням в округе разведчики успевали присмотреться, как к вещам в квартире, помнили все до единого.

— Верно, я его тоже раньше не видел. Подошел Костин.

— А камень-то встал и пошел... До шагающего «камня» было с полкилометра. Взвалили на спины рюкзаки, схватили оружие и кинулись по речке. Часов в одиннадцать вечера сели передохнуть. Закурили.

— Куда дальше пойдем, Володя? — спросил Игнатьев.

Не было сомнения, что преследователи станут поджимать их с разных сторон, постараются загнать в какое-нибудь безысходное место.

— Надо держаться поближе к батареям,— высказался Костин. Он острее других чувствовал, что без батарей его радиостанция — лишь тяжелый груз то на спине, то на груди.

— Батареи надо забрать. Без них нам — гибель. Покрутимся тут, понаблюдаем. Может, изловим момент, заберем,— решил Лянде.

После привала пошли почти в обратную сторону. Ночью поднялись на плоскогорье и по возвышенности взяли направление к реке Равдуль. Она течет на север, потом поворачивает на восток, вбирает в себя массу речек и ручейков, становится рекой Вестерэльв и уходит к Сюльте-фьорду.

Всю ночь не останавливались. К утру подошли к спуску в долину реки.

Весь склон к берегу усыпан бесчисленным множеством камней. Они, потемневшие, замшелые, напоминают чугунные ядра разных размеров для старинных пушек! И так хитроумно уложены! Не громоздятся друг на друга, а располагаются в один слой, словно для того, чтобы между ними вода скатывалась да земля дышала. В эти расщелины между камнями ступня не умещается.

Разведчики по склону спускались осторожно, след в след. Если нога нечаянно зацепит какой-нибудь камень, он сорвется с места, покатится вниз, увлечет за собой другие.

Спустились до воды. Огляделись — ни отмели, ни порога поблизости не увидели. Разделись, одежду и обувь привязали сверху рюкзаков. Каждый опоясался шнуром из стропа парашюта, потом соединились в связку. Впереди Лянде, замыкающий — Игнатьев, посередине Костин.

Побрели через реку. Дно из крупных валунов. Камни не заиленные, не скользкие. Течение не быстрое, с ног не сбивает. Глубина — по грудь. Вода терпимая — не ледяная.

На берегу растерлись, оделись. И полезли вверх. Склон был такой же длинный и крутой, как на том берегу. И точно так же усеян камнями. Вероятно, в давние времена река была такой многоводной, что оба нынешних спуска находились под водой, течением обточило, отшлифовало эти камни. Потом вода ушла, а миллионы окатышей по берегам долежали до наших дней и останутся после нас на века и века.

Как бережно спускались, точно так же, стараясь не шелохнуть ни один камень, и карабкались вверх, согнувшись в три погибели, иногда руками цепляясь за мох, за землю.

Когда поднялись на сравнительно пологий откос, россыпь камней кончилась,— остановились передохнуть.

— Ребята, привал...

— У меня в глазах круги, аж пошатывает...— Костин опустился и не сел, а лег на мох.

— Меня тоже мутит,— признался Игнатьев.— Хорошо бы поесть да поспать. А то в брюхе совсем пусто.

Осмотрелись. Невдалеке увидели озерко. Небольшое, метров двадцать-тридцать в длину, а в ширину — еще меньше.

Нехотя, тяжело поднялись. У озерка скинули поклажу, припав к воде губами, долго пили, наслаждаясь чистой холодной водой.

Сопка, у подножия которой они были,— высокая, маячит над округой. Вахту установили по два часа. Первым заступил Костин. Потом разбудил Игнатьева, передал дежурство ему. Михаил еще не уснул, на него лишь наваливалась дремота, как услышал:

— Володя...

Сон как рукой сняло. Вскочил вместе с Лянде.

— Может быть снег на макушке сопки?

Все поглядели туда, куда смотрел Игнатьев. Он вглядывался вдаль через свои толстые очки. Как он в них умудрялся ходить, все видеть, не терять их — для Лянде и Костина все время было загадкой.

— Не должен... Никогда не видал на вершинах.

— Верхушки летом оголяются раньше всего,— подтвердил Костин.

Оки знали, что бывают пласты снега, которые за лето не успевают растаять. На них новым слоем ложится снег следующей зимой. Но такое случается на обращенных к северу изломах гор, на которые никогда не падает солнце. На вершине сопки сверкал, безусловно, не такой снег, там белела небольшая проплешина. Побежали наверх.

— Осторожно, поглядывайте вокруг... Команда насторожила, не попасться бы на приманку. На маковке сопки распластался парашют, возле него тюк. Это был груз, сброшенный самолетом в ту мочь, когда прыгали разведчики, только вторым заходом. Радость неописуемая! Почувствовали себя счастливее, чем в мае. Тогда до того ослабели, что восторгаться уже не могли. Сейчас, хотя и жили впроголодь несколько дней, силы еще не иссякли.

В мешках оказалось почти все, в чем они нуждались. Консервы лежали целехонькие, не испортившиеся. Правда, отсырели и заплесневели сухари, семь месяцев — срок слишком большой для их хранения, даже если бы были запаяны в банки. Но ничего. Поскоблили их ножами, кое-где обрезали. Осмотрели батареи к радиостанции. Часть была абсолютно надежна, у некоторых напряжение немного село, их подготовили для первоочередного использования, соединили в пачки по нескольку штук. Самые попортившиеся батареи протерли, завернули каждую в отдельности, уложили в опустевшие жестяные банки и запрятали в камни так, чтобы в банки не попали ни вода, ни снег. Мало ли что случится. В случае крайней нужды и они пригодятся. Лучшие батареи положили в рюкзаки вместе с продуктами.

Когда со всем этим управились, поели, сам собою встал вопрос: что же делать дальше?

— Надо дать радиограмму, доложить, что у нас случилось,— предложил Костин.

— Сообщить-то надо, только лучше, если будут считать, что мы на марше, радируем на ходу.— У Игнатьева, как всегда, срабатывало развитое чувство осмотрительности.— Вдруг мы здесь не сможем остаться.

Костин отбил в эфир всего два слова: «Обнаружены! Уходим».

Вечером донесли на базу, что обосновались на запасной точке, здоровы, ждут указаний.

Ответные распоряжения не поступали день, второй, третий...

Отдыхали, следили за подходами, чтобы их не застали врасплох немцы. Море далеко, наблюдать за ним смысла не было. Погода стояла еще летняя, дожди не донимали.

— Попали на курорт, немцы помогли устроиться,— радовался Костин.— Первый отпуск за войну. Еще бы помыться да одеться во все чистое.— Его не покидали простые житейские желания.

— Немцы устроили нам курорт, они могут его и прикрыть. Засекут рацию — опять погонятся.— Лянде оставался командиром, вслух думал о том, что может ждать их дальше.

Через несколько дней база ответила: «Ждите указаний». Поняли, что там размышляют, как с ними быть, ведь приближаться к Вадсё им больше нельзя.

Наконец, в начале сентября база дала распоряжение идти на северное побережье, к Бос-фьорду, указала точку, куда им явиться.

Пошли на север.

Погода испортилась. Заморосил дождь, кочки и кустарники намокли от дождя и тумана. Это хмурилась осень.

— Курорт кончился. Маловато побаловал,— сожалел Костин.

— Хорошо хоть декаду отвалил. И так славно отдохнули. Теперь до дому выдержим.— Игнатьев вслух высказал мысль, которая у каждого теплилась в душе: раз двинули их к северному побережью,— значит, снимут, там подлодкам подходить лучше.

Шагали по мокрому мху и кустарнику. Сапоги раскисли и развалились. Подвязали подошвы стропами от парашюта. Но километра через два-три все расползлось снова. Сделали обмотку заново, но прошли немного — вновь все разъехалось. Вода чавкала в мокрых портянках.

Сняли с себя лыжные куртки, порезали на куски, обернули ими сапоги, сверху обкрутили стропами. Шагать неловко, но все лучше, чем вовсе разутыми.

На привалах ноги затекали, их переставали ощущать, будто не свои. Кончался отдых, вставали, чтобы идти дальше, а ноги не слушались, не чувствовали землю, не гнулись. Переставляли их сначала как ходули. Проходило минут пятнадцать-двадцать — ноги расходились. И опять разведчики шли как заведенные.

Через четверо суток дотащились, наконец, до места, которое было указано в радиограмме. Сообщили о себе и в полной уверенности стали ожидать сообщения, когда и в каком месте их снимут. Весть от командования обескуражила: группе предлагалось указать точку, куда сбросить продукты.

— Что они там, не понимают, каково нам здесь,— выпалил Костин.

— Командир, надо настаивать на съемке. Мы задачу выполнили. Забрасывали нас на полгода,— возмутился и покладистый Игнатьев.

— Пиши, Миша, что нас надо снять. Донеси, что я болен,— распорядился Лянде.

Снова передали радиограмму. Впервые за все время сообщили, что давно болен «Моряк» — под этим именем в штабе числился Лянде (даже радисты не должны были знать, кто это на самом деле). Костин звался там «Знатоком», а Игнатьев — «Смелым».

Однако база подтвердила приказание — назвать координаты, куда кинуть груз,— повторила требование остаться. Это был уже приказ. А они — люди военные. И время было военное.

Сообщили, что истосковались по русским харчам, очень хочется сала с черным хлебом. Указали, куда лучше бросить груз, какие сигналы они подадут самолету. Жили в те дни километрах в четырех от поселка Бос-фьорд. Западнее виднелся другой поселок, покрупнее. Самолет пролетел так низко, насколько позволяли сопки, на короткое мгновение включил огни и сбросил груз.

Получили и продукты, и одежду. Полакомились салом, хотя не с черным хлебом — с ржаными сухарями. Переобулись в новые сапоги, сменили белье. Сразу почувствовали себя лучше. Как ни тягостно было на душе, настроились на продолжение вахты. Убеждали себя, что она не затянется на долгие месяцы. Были уверены, что зимовать их здесь не оставят.

Начали вести наблюдение. Перед разведчиками вытянулся длинный Бос-фьорд. Его высокие берега и сопки уменьшали сектор обзора моря.

Заметили одиночный, без охранения, транспорт противника. Донесли на базу. Прилетели бомбардировщики, атаковали, но бомбы легли вблизи бортов.

Прошел месяц их дежурства на этом океанском берегу.

По радио услышали о начавшемся наступлении на севере, об изгнании врагов из советского Заполярья. Теперь поняли, почему их не вернули домой. К этой радости прибавилась другая, база приказала сообщить, где группу лучше всего снять.

В ту же ночь сходили к устью фьорда, подобрали подходящий берег.

База велела ждать плавсредства каждую ночь. Что придет — подводная лодка или катер,— не сообщила.

Спустились с горы, осели в бухточке, стали ждать.

Жить у моря осталось немного, со дня на день их возьмут домой. С собой все равно ничего не заберешь. Поднавалились на остатки продуктов, ели досыта, на черный день не откладывали.

Прошел день, другой... пятый... неделя...

Костин получал радиограммы, но той, какую они ждали, не было. К 20 октября рюкзаки опустели, продукты кончились, в запасе ни крошки, ни кусочка.

Немцы откатывались по Финмаркену на запад и на юг. Наши войска взяли Киркенес. Караваны вдоль побережья Варангера пошли чаще, замечали их и радировали. Но база слышала плохо, разведчики сидели под горой, их радиограммы принимались с третьего, а то и с четвертого раза.

Питались только вероникой. Один раз устроили себе «воскресенье»: километрах в полутора росли голубика и черника. Собирать ягоды можно только при дневном свете. А место открытое, даже из поселка просматривается. И все же рискнули, пробрались туда, насобирали большую банку. Пировали чуть не сутки.

Распознали немецкий караван. Сообщили на базу. Наши самолеты навалились на него целой стаей — и штурмовики, и бомбардировщики. Впервые увидели, как атакуют с воздуха торпедоносцы.

Очень хотелось поближе увидеть конвой и самолеты. Осторожно, то ползком, то крадучись, скрываясь за каменными нагромождениями, пробрались на самую оконечность мыса. Внизу, под утесом, шумело, расплескивая волны, море. Не могли оторвать глаз и нарадоваться, как самолеты кромсали караван и топили одно судно за другим.

Какой-то буксирный пароход резко повернул влево и пошел к берегу. Идет и идет, не сворачивая. Разведчики затаились.

— Неужели нас заметили?

— Если и видят, зачем идти к берегу... Полосни очередью из пулемета.

— Может, хотят взять нас живыми...

— Вряд ли. Откуда они знают, кто мы такие...

— А почему сюда двинули? Как мы выбрались на мыс, так и повернули к берегу.

— Я думаю, не из-за нас. Вон летчики подбили ихний миноносец. Еле на плаву держится. Может, ищут отмель, куда его отбуксировать.— У Лянде было побольше флотского опыта.

Буксир тем временем подошел к берегу настолько близко, что можно было рассмотреть лица стоявших в рубке немцев. На верхней палубе — никого.

Откуда ни возьмись, из-за камней выскочил лисенок, подбежал к Костину, обнюхал его, потом протрусил к Лянде, возле того поводил носом. Вскочил на камень, присел на задние лапки и уставился своими глазенками-бусинками на разведчиков.

Буксир круто развернулся и пошел прочь от берега. Вскоре немецкие корабли расстреляли из орудий свой подбитый миноносец, и он затонул. Остатки каравана ушли на запад. Море опустело. Сгущалась осенняя темнота, надвигалась ночь.

Хотя на открытом берегу было ветрено, пронизывало сыростью, уходить с мыса никак не хотелось. Сидели и чего-то ждали. Точного сообщения о катере или подлодке не было, но они надеялись каждую ночь. Вдруг в эту повезет...

Около полуночи к берегу приблизились два катера. Силуэты разведчикам незнакомы, таких они не видели ни у себя на флоте, ни у немцев. Это были катера новые, они пришли на флот уже после того, как разведчики глубоко законспирировались за Мурманском на все время подготовки к выполнению задания.

С катеров спустили две резиновые шлюпки, те на веслах пошли к берегу. Покрутились немного и вернулись обратно.

Разведчики пристально следили за катерами и за шлюпками, ничем не обнаруживая себя. Смущал не только незнакомый вид катеров. До условленного места катера не дошли километра полтора.

Рюкзаки, все имущество навьючили на себя, чтобы, если подошли чужие, быстро подняться в гору и уйти подальше в глубь Варангера.

Подали фонарем сигнал. С катеров не ответили.

— Это не наши, сигнал не приняли, ответа не знают,— Игнатьев пунктуальнее своих друзей относился ко всему.

— А уходить ох как не хочется,— с дрожью в голосе признался Костин,— так и чудится мне, свои это...

И тут с катера донесся знакомый голос, кричал их наставник Андрей Головин.

— Эй, где вы, тут или нет... Помедлили мгновение, все ждали пароль.

— Если не насиделись, то сидите, черт с вами.

По голосу узнали своего давнего боевого товарища Степана Мотовилина, только у него такой урюпинский говорок. Таиться перестали, крикнули в ответ, встали во весь рост, еще раз посигналили фонарем.

От катеров отошли шлюпки.

...Вечером судьба свела нашу группу с группой Лянде на причале в Полярном и тут же разлучила. Мы вместо них пошли в большую разведку на полуостров Варангер. Как потом оказалось, были невдалеке от тех мест, где ходили они.

Первое время прибывших с задания разведчиков отмывали, откармливали. Потом они отчитались обо всем, что сделали, доложили по начальству и письменно, и устно.

Находясь на задании, разведчики вели вахтенный журнал. Но каждый что-то записывал себе на память. Командование дозналось, потребовало сдать личные записки. Какое-то время ребята упорствовали. На них поднажали. Было в записных книжках кое-что сокровенное, только для себя, не для чужих глаз. Бросили в печку. За время вахты группой были переданы командованию сообщения о 77 конвоях противника. Из них потоплено 28 судов общим водоизмещением 83 тысячи тонн и повреждено 12 судов.

 

Мне осталось поведать о послевоенной судьбе дорогих моих боевых товарищей.

Володя Лянде прослужил на флоте еще год с небольшим. Давно окончилась его срочная служба, почти два срока отмерил. Вернулся в родной Ростов-на-Дону.

Война ушла в историю с последним выстрелом. Но вместе с первым мирным днем на землю не спустилось всяческое благополучие. Как за схлынувшей волной на берегу остается разный мусор, накипь, пена и грязь, так и откатившаяся война оставила после себя низкопробный людской хлам, житейское отребье, человеческие отбросы, которым и народное горе было чуждо, и труд во имя возрождения претил, к нему не тянулись их руки.

По городам и селениям петляли подонки, которые пополняли горести народные, грабили, воровали, отнимали нажитое трудом. Немало их приютилось в Ростове.

Коммуниста Владимира Лянде пригласили в райком партии и предложили ему, бывшему разведчику, моряку, новое, по существу, боевое дело — бороться с бандитами, грабителями, ворами и жуликами.

Владимир Лянде стал офицером милиции. Его тогдашние сослуживцы, соратники по борьбе с бандитизмом рассказывали про Владимира кажущиеся невероятными истории. Но в правдивости их невозможно усомниться — военная аттестация Лянде служила вернейшей тому порукой. Преступники прозвали его Волком, между ними передавался сигнал тревоги: «Волк идет по следу, надо покидать Ростов».

Этот свой долг коммунист Лянде выполнил до конца. В новогоднюю ночь 1949 года Владимир узнал, что в одном из соседних домов отмечает праздник главарь бандитской шайки. Володя в те часы не числился в наряде, готовился встречать Новый год в кругу семьи, собрались гости, были накрыты столы. Но он по телефону доложил дежурному по управлению, что идет брать преступника, попросил прислать подкрепление.

У дома, где прятался бандит, произошла стычка. В перестрелке Володя Ляндё и еще один офицер милиции погибли. Похоронены они на кладбище, которое в Ростове-на-Дону почему-то называют армянским. Жил он невдалеке, в районе, именуемом в обиходе Нахичеванью. Там есть улица, которая носит имя Владимира Лянде. Названа она в честь оперативного сотрудника милиции. Тогда в Ростове-на-Дону еще не знали о его военных заслугах, нельзя было в ту пору говорить и писать о нем как о разведчике.

Толя Игнатьев после войны обосновался в Ленинграде. Но тяготы нелегкой службы разведчика, ранения, стужи, голодовки подорвали его здоровье, укоротили жизнь. Он умер в 1964 году. Было ему тогда сорок пять лет.

Дольше всех прошагал по жизни Михаил Костин — до шестидесятилетнего возраста. Все эти годы он не покидал Мурманска, работал в радиоцентре морского флота, окончил институт, вырастил двоих сыновей. Был на двух наших встречах однополчан.

Когда я опубликовал о группе Лянде очерк в «Правде», этим снял с Михаила Костина обет молчания. Мурманчане с удивлением узнали о его завидной военной биографии. Он стал желанным гостем у молодежи.

В последний раз я был у Миши месяца за два с небольшим до его кончины. Мы долго вспоминали былое и товарищей по отряду.

Рассказывали, что на одной из встреч с молодежью Михаила Костина спросили: какими качествами должен прежде всего обладать разведчик?

Он ответил:

— Надо прежде всего быть человеком с большой буквы.

Таким человеком Михаил Костин был сам, такими были его боевые друзья — Владимир Лянде и Анатолий Игнатьев.